Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Позже, ближе ко времени создания «Исповеди», мы видим человека, относящегося к писательству как к «пустяку», «тщеславию», «выгоде», от которого, однако, он отказаться так и не смог: «Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше» (Толстой, 23, 10).

В то же самое время начался рост и развитие «внутреннего человека», постепенно сосредотачивавшего свое внимание на том, что вскоре станет узлом его жизненного напряжения: на теме религиозного сознания, жизни и смерти, цели и смысла жизни, веры, добра, красоты, осмыслении мировой истории, проблемах телеологии или фатализма. Этот «внутренний духовный человек» формировался в том числе и в ходе обсуждений с другом-философом Н.Н. Страховым важнейших мыслей и малозаметных другим нюансов переживаний этико-религиозных и эстетических идей, первоначально изученных сквозь призму философского дискурса того времени. Философствование как поиск внешних ответов на внутренние вопросы совпало с началом «чего-то странного» в Толстом, позже названного им самим «остановкой жизни», кризисом, экзистенциальным переломом с последующим духовным рождением.

Нечто подобное, хотя и в другом роде, в то же самое время происходит и со Страховым. Внутренний пиетет, который он всегда питал к Толстому, и безграничное уважение его несомненны, и, может быть, это и порождает иллюзию его подчиненности и ведомости в Переписке. То, что многие принимают за ведомость, на самом деле является проявлением страховской способности к пониманию, другим – уникальным – проявлением творческого начала в человеке. Толстой нащупал важнейшую специфику страховской природы понимания: это правдивость высказывающегося и одновременно его доброта (доброжелательность, симпатия), сопереживание (сострадание) другому, которое возможно лишь при «родстве духовной жизни»! «Я узнал главное <…>, о чем я и догадывался всегда, что ваше сочувствие ко мне, и мое к вам основано на необыкновенной родственности нашей духовной жизни» (Переписка, 1, п.95, 215). Сопереживание другому – тоже «вид» сцепления, без которого невозможен ни диалог, ни целостность. Как бы ни были различны эти два человека, их соединила не только близость в умственном, этическом, но и духовном – смыслопорождающем – развитии. Нам кажется, что именно эту способность М.М. Бахтин позже определит как «сочувственное понимание»[192].

В Переписке данного периода (до 1880 года) есть несколько переломных моментов, раскрывающих для нас разные пласты взаимоотношений между корреспондентами. Письмо Толстого от 12 ноября, 17 декабря 1872 года – одно из первых в этом ряду. Это было письмо-рецензия на книгу Н.Н. Страхова «Мир как целое», которое стало не просто вехой в их взаимоотношениях, но эмоциональным и интеллектуальным переломом в дальнейшем течении Переписки. С этого письма отношения между двумя корреспондентами кардинально меняются. Это связано с «открытием» писателем не просто помощника в делах, грамотного корректора и тонкого литературного критика, искренне любящего его, но Страхова-философа как этически близкого себе человека, которому можно открыться, довериться. Как нам представляется, даже не через совместную редакторскую работу над книгами Толстого и обмен письмами по разным поводам до этого, а после прочтения книги Н.Н. Страхова писатель нашел настоящего друга и уважаемого им мыслителя. Рождается дружеская интимность, связавшая этих двух людей навсегда. Интересно, что все дальнейшие письма как будто обрели невиданную до этого простоту, невербализованный эмоциональный оттенок искренности и откровенности. «Все время после вашего отъезда (4 дня) занимался исключительно вами, – читал вашу книгу. <…> Она произвела на меня такое сильное действие, [что] я чувствую потребность написать вам о ней. Я читал ее, не мог оторваться и читал внимательно <…> (я в первый раз ясно понял вас из этой книги)…» (Переписка, 1, п. 44, 86)[193].