Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Упоминания о книге неоднократны в Переписке на протяжении 1870-х годов. В первом письме-рецензии Толстой тщательно разбирает достоинства и недостатки работы. Он врывается в обсуждение как равный, как философ, демонстрируя недюжинную эрудицию и знание многих фундаментальных источников европейской мысли. Здесь же прослеживается явная неприязнь к идеалистической системе Гегеля; не согласен он и с главной страховской позицией о «подмене» понятия «сознание», или «рефлексия», имманентного человеку, абстрактным понятием «дух» как неким объективным фактором развития и совершенствования. Толстой вообще не выносит пустые, как он считал, философские слова: дух, соборность, субстанция и т. д. Хотя Н.Н. Страхов оправдывается и объясняет ошибочность упреков Толстого, его приверженность к гегельянству остается неизменной: «За дух Вы напрасно меня упрекаете: я употребил это слово только как известное название того, о чем хочу говорить, а не в смысле признания особой сущности. По смыслу всей книги мир есть нечто цельное, то есть все его явления вытекают из одной сущности. Все существующее я одинаково признаю проявлением духа» (Переписка, 1, п.45, 93)[194].

Толстой задевает Н.Н. Страхова своим главным живым упреком за то, что последний так и не объяснил выделенный им принцип отличия человека от животного, не расшифровал понятие совершенствования, по сути, так и не указал на причины самоделания-совершенствования человеком самого себя. В его критике видится предчувствие будущего тотального движения философии жизни XX века к феноменологии и экзистенциализму. Он не может принять совершенствование и в том органическом (физиологическом) смысле, в котором рассматривает его строгий ученый Н.Н. Страхов. Писатель сразу заметил отсутствие в его рассуждениях религиозно-исторического, а значит, социально и культурно обусловленного источника совершенствования. Если в основе развития не лежит религиозно-нравственное начало, то к чему оно вообще нужно, сетует писатель, и чем оно отличается от животного, физиологического изменения. Здесь логика фактов, сталкиваясь с логикой чувств / переживаний, дает новый толчок философствованию. Толстой ведь также не обосновывает, но лишь констатирует противоположное: смысл развития в нравственном и религиозном совершенствовании. Он апеллирует ко всей истории мировых религий и культур, цементируемых этими понятиями, как к достаточному основанию доказательства истинности своей логики, и подспудно, в русле просвещенческой философской традиции напоминает Страхову о внешней причине развития человека.

Н.Н. Страхову же важно показать органическую «пантеистическую» связь мира, внутри которого человек есть лишь наиболее совершенное из всех существ. Здесь опять-таки явен отголосок влияния Гегеля. Толстой же ведет свою логику, скорее, всего от Канта, который помещает человека в мир природы как в один из ареалов существования, задаваясь вопросом, почему же, будучи животным, смертным / конечным, единичным и зависимым, человек мыслит и ведет себя как бессмертное и свободное существо. Ответ для будущего религиозного мыслителя лежит лишь в плоскости этической и религиозной. Н.Н. Страхов эти плоскости старается обходить, будучи больше естественником, привыкшим к конкретным научным доказательствам, и гегельянцем, обосновывающим все объективным, а по сути, диалектико-пантеистическим соединением многообразия единичного в общее целое. При этом неизменно одно: они оба рационалисты и просветители.