Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Дискуссия развернулась вокруг второго кантовского «внутреннего» вопроса: что я должен делать[201], но лишь для того, чтобы ответить на третий, самый главный вопрос: на что я могу надеяться, или «как спасти свою душу» (формулировка Н.Н. Страхова). То есть для обоих приоритет религиозных смыслов самоочевиден, но ответы разводят их в разные стороны. Для Н.Н. Страхова он разрешается в принятии жизни как она есть, неделании плохого, пассивном избегании лжи и обмана в своих убеждениях и поведении, в честности, которую он признает за главное моральное качество человека. Понимание как активность в отношении к другим, но не к себе – вот в чем было главное «умное дело» Н.Н. Страхова, его творческая активность и судьба. Никакой внешней активности он не признает в принципе. Эту собственную позицию он называет пассивной и как будто стесняется такого подхода к собственной жизни. Но стоит ли уточнять, что в уникальной способности к пониманию другого было воплощено главное этическое требование – сопереживание и сочувствие другому, вполне христианское по смыслу.

Для Толстого этот вопрос также первостепенен, но он, напротив, деятельно активен в поисках смысла жизни, который ищет на пути творения самого себя, в вере, также активно им самим творимой, которая поможет ответить на кантовский «общий» вопрос: «Что есть человек?». Как отмечает И. Паперно: «Толстой был убежден, что все три вопроса интегрируются в один: „Что я такое?”»; «Вопрос о его собственном характере и одновременно о природе человека – „Что я такое?” – был для Толстого вопросом богословским»[202].

Хотя по форме их взгляды казались противоположными, по сути они были тождественны. То, что было для Страхова естественно (отстраненное отношение к миру, сохранение самого себя в чистоте чувств, пассивность как неучастие), станет несостоявшейся мечтой позднего Толстого (создавшего себя в чистоте своих чувств), которому никогда не удастся уйти от мира, отречься от него[203]. В страховской позиции есть что-то и от идеи «непротивления злу насилием», ставшей основой мировоззрения Толстого после 80-х годов.

Уже в этих общих размышлениях возникает то новое, что рождается в философско-религиозном дискурсе Толстого в ходе полемики с Н.Н. Страховым. Толстой вводит в оборот, не без влияния Шопенгауэра, важнейшее понятие неклассической философии – жизнь, первоначально названное им «сознание жизни». «Следовательно, чем более сознана эта сущность (жизнь – С.К.), тем она… более сознана», – писал Толстой в ноябре – декабре 1872 года (Переписка, 1, п.44, 87). Как отметила И. Паперно: «в течение более трех лет Толстой старался прояснить собственные религиозные взгляды, или определить свое profession de foi, но все его попытки (философские эссе, катехизис, литературный диалог) закончились ничем. Страхов был вовлечен в большинство этих попыток и, что, возможно, всего важнее, он слышал толстовские исповедальные размышления об усилиях найти определение веры, о неудовлетворенности „Анной Карениной”, о разочаровании в литературе, о депрессии и отчаянии. Следующая попытка Толстого была сосредоточена на прояснении понятия „жизнь”»[204].

Однако гораздо раньше указанного времени Н.Н. Страхов чутко уловил его новации в понимании жизни через художественные произведения, даже не сумев еще определить ее философскую или теологическую значимость: «Вы правдивый, чистый и глубоко вдохновенный писатель. Таинственные силы, управляющие людской жизнью, Вам видимы. И, по своей натуре, Вы смотрите на них с той высоты, на которую могут возвести человека лишь высшие философские и религиозные созерцания. Но Вы пытаетесь, сверх того, подвергнуть их анализу, привести Ваши взгляды в формулы обыкновенного знания. Я заранее уверен, что результаты, которые Вы получите, будут в сто раз беднее содержания Ваших поэтических созерцаний. Посудите, например, могу ли я взгляд на жизнь, разлитый в Ваших произведениях (курсив – С.К.), не ставить бесконечно выше того, что толкует о жизни Шопенгауэр, или Гегель, или кто Вам угодно?» (Переписка, 1, п.111, 257).