Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Переход к экзистенциальным понятиям «жизни для себя» и «жизни для другого», поиски смысла жизни через соединение творческого и этического Я оказались синтезированы в понятии любви – важнейшей основе преодоления собственной ограниченности в акте целостного соединения с другим – миром и человеком. Любовь к другому – единственный путь к самому себе[209]. От этой мысли Толстой уже не откажется никогда: «Настоящая любовь та, когда мы любим не для себя, не себе желаем добра, а тем, кого любим, и любим не потому, что люди приятны или полезны нам, а потому, что мы в каждом человеке признаем тот же дух, какой живет в нас» (Толстой, 45, 81); «Душа же одна и та же во всех людях. И потому, если человек любит свою душу, он будет любить и души других людей» (Толстой, 45, 82); «Так что, не любя других, мы расходимся с тем, что одно во всех, расходимся сами с собою» (Толстой, 45, 81).

Философствование писателя – результат творческого переосмысления собственных литературных образов и художественных идей в новой форме религиозно-философского дискурса. Толстой и особенно Н.Н. Страхов начинают понимать, что язык философии может быть разным и наиболее выпукло эта мысль выражена в образе, действии, метафоре, логосе, а не логике, понятиях и законах. Впитав в себя «формулу творчества» Толстого, Н.Н. Страхов приходит к аналогичному выводу и начинает понимать, что «наука не объемлет того, что для нас всего важнее, всего существеннее – не объемлет жизни. Вне науки находится главная сторона нашего бытия – то, что составляет нашу судьбу, то, что мы называем Богом, совестью, нашим счастьем и достоинством»[210].

Понятие жизни философ явно осознает в толстовском звучании, объясняя ее как нечто религиозное, нравственное и эстетическое, целостное, не поддающееся научному – рациональному пониманию, а следовательно, невыразимое в строгом научном философском дискурсе. Толстой и сам еще смутно чувствует рождение новых смыслов, объясняясь весьма неопределенно: «Объективной сущности жизни человек понять и выразить не может – это первое. Сущность же жизни – то, что заставляет жить, есть потребность того, что мы называем неправильно добро. Добро есть только противоположность зла, как свет – тьмы, и как и света и тьмы абсолютных нет, так и нет добра и зла. А добро и зло суть только матерьялы, на которых образуется красота – т. е. то, что мы любим без причины, без пользы, без нужды. <…> Все религии, имеющие задачею определить сущность жизни, имеют своей основой красоту…» (Переписка, 1, п. 51, 110). В этом развороте мысли проявляется толстовская ориентация на платонизм: слышен отголосок греческого принципа калокагатии – эстетизма миросозерцания, греческой теории, альтернативной западному рационализму и прагматизму. В то же время Н.Н. Страхов осознает толстовские идеи как уникальные, подчеркивая, что «это настоящая религия художника, поэта, и опять повторяю, тут нет ничего Шопенгауэрского» (Переписка, 1, п. 52, 112).

В более поздних письмах оба придут к окончательным формулам: для Толстого Бог есть жизнь и имя ему – народ, для Страхова жизнь есть Бог и имя ему – человек, его духовное (нравственное) совершенство, определяющее меру всему, в том числе и самому себе.

Другой пласт проблем, вскрытый Перепиской исследуемого десятилетия, – это диалогическое движение Толстого и Н.Н. Страхова к субъективизму, через взаимную исповедальность. Открытая Толстым «формула творчества» проявилась и в необходимости открытия себя в целостном сцеплении биографии. Таким образом, Толстой нащупал метод целостного понимания не только литературы, философии, но и интимной жизни личности.

Толстой просит Н.Н. Страхова «исповедоваться», открыться. При этом он смело рассуждает о своем друге, проясняя ему его способность к пониманию как лучшее и уникальное в нем, критически относясь к «не-проговариванию» самобытного, своего, заветного. Н.Н. Страхов всегда вел разговор только о чужом. Эта «безжизненность» друга, как мы уже отмечали, будет мучить Толстого практически до конца их общения. Он будет требовать раскрыться. Призывы, которые никогда не найдут полного отклика у философа. Толстой не совсем прав в своей критике друга: страховская способность понимания есть принцип диалогического, творческого проникновения в проблему, следовательно, никак не может быть сведена лишь к объяснению чужого. Она есть наполнение, развитие, целостное переосмысление хоть и чужих идей, но сквозь призму собственных идей и чувств – «сочувственное понимание».