Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

В этом столкновении – узел их принципиальной разницы. Н.Н. Страхов как будто «олицетворяет» собой научность и метафизичность. Он одет в «объективность» философии, как в броню, и отвергает всякую интимность, субъективизм, всякое «включенное наблюдение» (как бы сказали социологи) в принципе. Он очень осторожен в самовыражении, так как его мнение – это максимально возможное понимание другого, а не простая «отсебятина, позерство и самолюбование», в изобилии присутствующие в модных теориях конца позапрошлого века.

Следует иметь в виду еще одну специфическую черту Н.Н. Страхова – он чрезвычайно самокритичен, скромен и хорошо понимает меру своего таланта, не видя в нем ничего особенного: «…мне ничего не претит, все проглочу и произвожу – чуть ли ни один навоз» (Переписка, 1, п. 45, 94). Это, конечно, и кокетство, но и реальный пессимизм: не очень-то общество ценит и понимает его, заставляя быть представителем какого-нибудь направления или приверженцем чьей-то идеологии; что угодно вменяют ему, только не право быть самим собой. Даже Толстой не сумел до конца отличить способность к интерпретации, свойственной критикам, от страховской способности понимания, открывшейся лишь в герменевтике XX века. Вспомним хотя бы Х.Г. Гадамера, который указывал, что обращение к любому тексту требует прежде всего «опыта осмысления – осмысления, непрестанно продолжающего выражать себя средствами языка, осмысления, никогда не начинающегося с нуля и никогда не замыкающегося на бесконечности»[211].

Н.Н. Страхов в конце концов откликается на призыв и исповедуется. Его исповедь жутко огорчила друга (Переписка, 2, п. 242, 515–546). Не будем пересказывать. Но здесь-то и сказалась разница корреспондентов; в момент исповеди Н.Н. Страхова диалог и взаимопонимание окончились.

Оказалось, что Толстой ждал откровений религиозного порядка, а не интимных подробностей о жизни другого. Он был раздосадован. Толстой писал о том, что он «духовно болен» и не должен «писать свою жизнь», так как не знает Бога, а без этого самообнажение не только не имеет смысла, но и вредно для других. «Верьте, перенесите центр тяжести в мир духовный, все цели вашей жизни, все желания ваши выходили бы из него, и тогда вы найдете покой в жизни. Делайте дела Божьи, исполняйте волю Отца, и тогда вы увидите свет и поймете» (Переписка, 2, п. 242, 546). Это уже писал не ищущий общения и понимания друг, но нашедший и начавший проповедовать, пока еще только близкому человеку, но, в перспективе, и всему миру, учитель.

Данное взаимное непонимание обнажает еще одну грань диалогического и монологического мышления участников Переписки. Толстой полифоничен и внутренне целостен, но в окончательном оформлении мысли он монологичен, его тексты завершены, самодостаточны, морально и пропедевтически завершены. Н.Н. Страхов же монологичен внутренне (слыша других, не слышит самого себя) и уникально поли-фоничен и целостен в отношении к другим. Чутко понимая любое чужое слово, он неожиданно не смог понять чужую мысль о себе. Он чуть ли не впервые не понимал Толстого. Поэтому был расстроен, подавлен ответом друга, впал в самобичевание, увидев в себе только худшее: чувствуется, как страшно боится философ потерять Толстого. И он его не теряет.

Оказалось, что та религиозная вера, которой так боялся и которой не выносил Н.Н. Страхов (конфессиональная, с личным бессмертием и мистическими восторгами), была не вера Толстого. Не к ней призывал он.

Поняв природу религиозности Толстого, Н.Н. Страхов «вернулся» в лоно их единомыслия. Вера Толстого, он сам как Учитель, его мир и дом – Мекка – это все уроднено и религиозно близко ему до конца жизни. «…Вы ищите спасения не в самозабвении и замирании, а в ясном и живом сознании. Боже мой, как это хорошо! Когда я вспоминаю Вас, все Ваши вкусы, привычки, занятия, когда вспоминаю то всегдашнее сильнейшее отвращение от всех форм фальшивой жизни, которое слышится во всех Ваших писаниях и отражается во всей Вашей жизни, то мне становится понятным, как Вы могли наконец достигнуть Вашей теперешней точки зрения. До нее можно было дойти только силою души, только той долгою упорной работою, которой Вы предавались. Пожалуйста, не браните меня, что я все хвалю Вас; мне нужно в Вас верить, эта вера моя опора» (Переписка. 2, п. 246, 552).