Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Н.Н. Страхов проносит через всю свою жизнь и четко объясняет шумящей вокруг «позднего» Толстого 1890-х годов толпе идею цельного и целостного Толстого, встав на борьбу с идеей его «раздвоения»: «…начала, которые он теперь проповедует, бессознательно жили в нем всегда и составляли душу всего, что он тогда писал. <…> Из эстетика он обратился в нравственного проповедника, но содержание его нравственных образов и его практических наставлений осталось, в сущности, одно и то же»[207].

Его представление о целостном Толстом совпадает с его собственной философской позицией рассмотрения совершенства как высшей точки саморазвития человека, которое «основано на уверенности, что мы можем достигнуть настоящего, зрелого понимания вещей»[208]. Этого понимания Толстой достигал в каждом своем произведении, воплощая в нем полноту собственного совершенства и целостности. При этом Толстой очень точно заметил, что страховская идея совершенствования – хороша, но ограниченна. Нельзя забывать о том, что человек – не система, он живет и умирает, и смерть – также важна и ценна, как и жизнь и саморазвитие. И здесь гораздо важнее понять, что спасение человека – не умственное (духовное), но, прежде всего, нравственное и религиозное совершенствование, которое Н.Н. Страхов как-то обошел стороной в своем мировоззрении.

Важным составляющим письма от 30 ноября 1875 года является намек Толстого о работе над «философским сочинением»; он даже высылает небольшой фрагмент, который затем почти пять лет ждал под спудом напряженной повседневной и внутренней работы завершения жизнью, развернувшей писателя к другому горизонту. Этим отрывком, который тогда задумывался как сочинение и о котором Толстой писал в спокойных, отвлеченных словах, оказался фрагмент будущей «Исповеди»: «Если я не знаю чего-нибудь, то мне кажется, что узнай я это неизвестное знание, это не будет для меня занимательно – не откроет мне ничего нового – нового из того, что я хочу знать. Из внешних явлений мира я ничего не желаю. Если бы пришла волшебница и спросила у меня, чего я хочу, я бы не мог выразить ни одного желания» (Переписка, 1, п. 102, 236). «Если я желал чего, то я вперед знал, что удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет. Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать…» (Толстой, 23, 11–12).

В письме формулируется и конечная задача этого сочинения: «Рассказать о том, каким образом из состояния безнадежности и отчаяния я перешел к уяснению для себя смысла жизни, проникающего как пройденную мною часть и источник ее, так и остальную часть и конец ее, – составляет цель и задачи того, что я пишу» (Переписка, 1, п. 102, 237). Но ведь явные признаки безнадежности и отчаяния, а также найденный рецепт смысла жизни проявятся в реальной жизни Толстого лишь спустя несколько лет. Что же это: предчувствие реальной жизненной перемены в художественном тексте или художественное сочинение своей жизни, в последующем перешедшее в саму жизнь художника. Слово «сочинение» указывает на умственный характер будущей «Исповеди», но реализация этой задачи оказалась напрямую связанной с интимными переживаниями и трансформациями сознания его автора на протяжении нескольких переходных лет жизни. В «Анне Карениной» также явны признаки душевного кризиса, истоки которого лежат в мучительном поиске Бога и бесконечных религиозных сомнениях.

Понятие жизни-добра плавно и логически стройно соединяется у Толстого с образом Бога Живого, идеей евангельской любви-всепрощения, которой он придает свой субъективный оттенок понимания. Новая религиозная концепция в своем черновом варианте заложена им в эпистолярных диалогах со Страховым. «Бог – живой – любовь есть необходимый вывод разума и вместе с тем бессмыслица, противная разуму» (Переписка, 1, п. 113, 262).

Так постепенно зрела мысль, четко оформленная в «Исповеди» в форме антиномизма рационального и веровательного (иррационального) постижения жизни. «Так что, кроме разумного знания, которое мне прежде представлялось единственным, я был неизбежно приведен к признанию того, что у всего живущего человечества есть еще какое-то другое знание, неразумное – вера, дающая возможность жить.<…> Вера есть сила жизни… искание бога было не рассуждение, но чувство, потому что это искание вытекало не из моего хода мыслей, – оно было даже прямо противоположно им, – но оно вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества (курсив – С.К.) среди всего чужого и надежды на чью-то помощь» (Толстой, 23, 27–28).