Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Таким образом, любая философия, например, рационалистическое Просвещение, попав в орбиту его интеллектуальных исканий, становится лишь «материалом» для особого личного «переживания»[222] не только на основе законов сознания[223]: «Всему есть причина, только не сознанию: я сознаю, потому что сознаю» (Толстой, 58, 171), но и «законов сердца» и «общих чувств», формирующих толстовскую философию жизни. Ее субстратность определена религиозными переживаниями, присущими субъекту, концентрируемыми в понятиях Бог, вера, любовь, «жизнь не для себя». Истина должна быть самостоятельно пережита человеком. Венчающее их научно-теоретическое и художественно-эстетическое осмысление, происходит через интроспективное сопряжение жизненного и рационального в творчестве писателя.

«Сердце указывает, что любить, а потом, о чем думать и что изучать» (Толстой, 58, 160).

Для Толстого тождество и взаимозависимость разумного и сердечного основ познания есть необходимая предпосылка для реализации религиозной работы души каждого человека: «Урок заданный написан в твоем разуме и сердце и выражен ясно и понятно лучшими из таких же существ, как ты» (Толстой, 58, 34).

Примеры этого сопряжения, религиозной «работы сердца» можно найти во многих его художественных произведениях. Свет истины, открываемый героям Толстого, как правило, представляет собой демонстрацию наложения двух типов знания: идущего от Бога к человеку зова (очень часто герои слышат «нечто» как внутренний голос Жизни), переходящего в световую вспышку, визуальное «озарение», обнажающее «чувство жизни». Как результат – обратное откровение, идущее от человека к Богу разумное постижение («теперь знаю») главного знания смысла и вечного предназначения Жизни. Часто используемая писателем символическая метафора пограничного перехода в смысловое инобытие (смерть) через сон также указывает на интуитивно мистический характер истины: «… вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал. <…> Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту. И Василий Андреич рад, что этот кто-то пришел за ним. «Иду!» – кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. <…> Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю» (Толстой, 29, 43), – так описано открытие – озарение героя рассказа «Хозяин и работник» перед встречей с вселюбящим Хозяином. Как отмечал В.М. Паперный: «Для Брехунова исчезает время <…>, все впечатления прежней жизни сливаются для него «в один белый свет». И из этого света приходит к нему Бог, приходит как исполнение его сокровенной надежды – «как тот самый, которого он ждет». <….> Следующее за этим событие физической смерти героя <…> представляется как малозначительное»[224].

Л.И. Шестов также рассматривал творчество Толстого в контексте мистицизма[225]. О мистических элементах его веры писал и Н.А. Бердяев, понимая, правда, под последними дохристианские элементы пантеистического обожествления природы. С его точки зрения, Толстой весь в «космосе, душе мира, в тварной природе», но у нет и грана того интимного отношения к Христу, которым насквозь пропитан Достоевский, который довел «самосознание личности и ее судьбы до крайних пределов, до болезни»[226].