Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

А 25 июня 1908 года Московский комитет по делам печати направил заявление прокурору Московской судебной палаты с просьбой возбудить против «графа Л.Н. Толстого, а также против представителя книгоиздательства “Посредник” судебное преследование по статьям 73 и 129 – возбуждение к ниспровержению существующего строя Уголовного уложения». Дело против Толстого возбуждено не было; изданный в «Посреднике» свод четырех Евангелий был уничтожен в 1910 г., вскоре после смерти писателя. «Не запрещая юбилея, правительство приняло меры прекратить какие бы то ни было попытки “к использованию со стороны неблагонадежных элементов населения настоящего события в целях против правительственной агитации”»[253].

В течение юбилейного года все газеты и журналы печатали материалы о писателе, продемонстрировав ту самую разнообразную палитру общественного мнения вокруг русского гения, о которой мы уже упоминали. Юбилей стал, по сути, политическим манифестом, воспринятым властями как угроза собственной безопасности.

Замолчать юбилей властям не удалось, хотя это был единственный случай, когда желания самого Толстого[254] и властей полностью совпадали. «Отлучения от празднества» не получилось, и эффект оказался прямо противоположным (в этом «молчании» явно видно повторение истории с письмом П.Я. Чаадаева). Мощь протеста была настолько велика, что можно даже сказать, что защита имени Толстого стала выражением одного из редких актов проявления искреннего гражданского самосознания и гражданского поведения в России, сопоставимого по размаху с революционными событиями, произошедшими до этого. Толстой невольно (его воля никому была не интересна тогда) оказался предлогом для общественного движения и противоборства разных слоев общества как с Церковью, так и с правительством. Интеллигенция же восприняла заперт на юбилей как повод для всестороннего проявления оппозиционных настроений и высказываний, напомнив публике о бесконечной исторической вражде власти и русских гениев. Нажим был такой мощи, что уже 27 августа[255] властям пришлось отмежеваться от Церкви и доказывать, что Синод ни с кем не согласовал свою позицию, и официального заперта на празднование юбилея русского гения правительство никогда не высказывало. Живя в России, мы хорошо знаем, что неофициальные указания начальства имеют практически такой же обязательный статус, как и официальные.

Досталось церковникам и от правых, и от левых. Анонимный корреспондент газеты «Вечера» обвинил Церковь в использовании имени великого человека в своих интригах: «попрятавшись и перетрусив в момент революции, как только она схлынула, белые и черные служители церкви заполонили свежую ниву российской политики, примазались ко всем вопросам дня. Сначала на стороне революции, потом на стороне реакции – служители церкви корчатся в тех же спазмах, делают те же безумные жесты, произносят те же безумные речи»[256]. Даже реакционные газеты были возмущены запретом. Князь Цертелев пишет: «Можно спорить против его своеобразного толкования христианства, < … > но нельзя требовать от него, чтобы он говорил не то, что думает, не рискуя идти по следам недоброй памяти инквизиции»[257].

Юбилей стал поводом для очередного самоопределения интеллигенции, еще одним способом найти место России и русской истории в мировом контексте. В этой связи любопытна юбилейная статья Д.С. Мережковского, который в 1917 году назовет большевизм толстовским явлением, а в 1908 году напишет в крайнем раздражении от постановления Синода следующее: «Если Вы отлучили от Церкви Толстого, то отлучите и нас всех, потому что мы с ним, а мы с ним потому что верим, что с ним Христос»[258]. Весьма любопытно и движение к будущему революционному «вождизму», связанное с именем Толстого, который выступил для многих ее незримым теоретиком. Тот же Д.С. Мережковский так прямо и написал: «Праздник Толстого – это праздник русской революции»[259]. Не совсем, правда, понятно какой.

В.Г. Короленко в одной из своих юбилейных статей о Толстом указал на то, что великий писатель был ограничен в своем мировидении: практически не включал в обойму своих интересов город, разночинную интеллигенцию, так называемое среднее сословие. «В нем всего устойчивее отразились два полюса крепостной России: деревенский дворянин и деревенский мужик. Нашего брата, горожанина-разночинца, чья жизнь вращается между этим полюсами, великий художник не видит, не хочет знать и не желает с нами считаться»[260].