Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

— А я верю! — уже совсем жестко перебил Ленин, резко повернул левую, недавно простреленную руку и сморщился от боли. — Российский пролетариат поймет, что теперь от него потребуются величайшие жертвы на пользу интернационализма.

— Несомненно! — с иронией воскликнул человек из угла. — Гарантия тому — старуха, о которой я говорил, пьяный громила, утонувший в зерне, которое не смог унести! Гарантия — во всем нашем «великом добром народе»!

— Именно! Именно! — отчужденно закивал Ильич. — Во всем нашем великом добром народе!

Если помните, у Тургенева, о котором вы так печетесь, есть стихотворение в прозе, которое, на мой взгляд, стоит многих романов: нищий мужик хочет взять в дом сироту. Жена бранит его: ведь в доме нет даже соли, чтобы посолить похлебку. «Ничего, — отвечает, как вы, должно быть, помните, мужик, — а мы ее и несоленую!»

— Но у этого мужика все же была какая-то, ну, корыстная, что ли, надежда, что сирота вырастет и отплатит ему добром за добро. А у вас? Вы же сами заявили недавно, что у немцев, по всей видимости, не Октябрь, а Февраль, то есть буржуазная революция. Какая же вам от этого радость?

— Во-первых, если помните, в стихотворении, на которое я сослался, Тургенев замечает: «Вчера я слышал, что Ротшильд пожертвовал на сирот тысячу франков. Далеко Ротшильду до того мужика!» Это во- первых. Во-вторых, если уж вы так упорно тащите меня на позицию «брюха», то пожалуйста! Извольте! Германская революция уже дала нам столько, что даже всем имеющимся в нашем распоряжении хлебом мы не смогли бы этого оплатить: похабный Брестский мир теперь можно считать похороненным.

— Ну! Это еще как сказать!

— Знаете ли!.. — Ильич вздохнул и устало развел руками. — Очень трудно, даже невозможно убедить человека, который не хочет убедиться.

— Что ж... — так же устало заключил человек из угла. — Поживем — увидим.

— Владимир Ильич! Суп стынет, — напомнил Цюрупа.

— Что? Ах, да! Суп... — Ленин молча вернулся к столу и нехотя принялся за еду.

Третьего ноября в Киле восстали немецкие матросы.

Четвертого — в Германии возникли первые Советы.

Пятого — кайзеровские войска на Западном фронте сдали вторую оборонительную линию.

Восьмого ноября Советы образованы в Гамбурге. В Баварии провозглашена республика.

Девятого — всеобщая стачка в Берлине, император Вильгельм отрекся от престола, сформировано правительство народных уполномоченных.

Тринадцатого — ВЦИК аннулировал Брестский договор. И незадолго до этого, выполняя волю Шестого Всероссийского съезда Советов, собравшегося в праздничные дни первой годовщины Октября,

«...предписал направить два маршрутных поезда с хлебом, по 25 вагонов каждый (в вагоне 1000 пудов) в распоряжение борющихся за диктатуру пролетариата, за власть Советов рабочих и солдат в Германии. Направляя два первых поезда революционным рабочим и солдатам красного Берлина, Всероссийский ЦИК предписал местным Советам рабочих и крестьян немедленно приступить к созданию особого фонда помощи борющимся братьям рабочим и солдатам в Германии.

Председатель Всероссийского ЦИК

Свердлов».

Александр Дмитриевич спокойно отложил официальную бумагу: все, что там было написано, само собой разумелось. И как только он мог не сразу это понять?! Затмение какое-то нашло? Или усталость сказалась после болезни? Или груда неотложных дел заслонила тогда горизонт? Почаще надо подниматься над этими делами, оглядываться вокруг, выбирая точку повыше.

С листка блокнота-семидневки его заторопила пометка, густо обведенная красным карандашом: «6 ч. 30 м. — выступление на митинге (парт. пятница)».

Он осторожно прикрыл чернильницу бронзовой крышкой, передвинул неровно стоявшее пресс-папье и вышел из кабинета.

Шофера он попросил ехать в Сокольники.

В огромном, насквозь прокопченном цехе Александру Дмитриевичу показалось темно и тесно. Подсолнечная лузга на замасленном полу из деревянных шашек. Сизые колечки от самокруток. Запах пота, мазута, сапог. Затихшие, неподвижные ремни трансмиссий. Неугомонный говор сотен людей. Кумач па столе председателя, графин, стакан, карандаш — словом, все как полагается — обычный митинг, один из тех, на которых ему уже приходилось не раз выступать.

— Слово имеет нарком по продовольствию...

Цюрупа знал: если, выйдя на трибуну, хоть на мгновение замешкаться, сразу же, с места в карьер его завалят, задушат вопросами:

— Где хлеб?

— Сколько можно терпеть?

— Когда это кончится?!

И нельзя будет ни увильнуть, ни отвертеться, ни отделаться полуправдой.

Чувствуя, как горячо приливает к ушам кровь, Цюрупа поднялся перед настороженно притихшими людьми, сдернул с головы шапку и, не переводя дыхания, начал:

— Товарищи! Когда МК посылал меня к вам, мне дали кратенький план: международный вопрос, внутреннее положение, положение на фронтах. Но мне думается, что сейчас все эти вопросы вмещаются в один: хлеб, хлеб и еще раз хлеб.

— Правильно!

— Давай! — поддержали со всех сторон.

Цюрупа с трудом перевел дыхание.