Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

Ничего не подозревающая весёленькая невеста-именинница, её друзья и подруги остались танцевать, а Петро бегом вернулся в общежитие, объяснив вахтёрше на входе, что забыл в комнате своей Валюшки папиросы. Войдя в комнату, запер изнутри дверь и, не включая света, тут же повалился в постель к сонной пьяной Марии. Та, не успев даже как следует испугаться, спросонья попыталась возмутиться: «Что это такое?» но рот её уже был зажат крепчайшим жадным, засасывающим чуть не половину нежного девчоночьего лица, поцелуем. Мощный, как жеребец, Петро, тяжело навалившись на неё всем своим многопудовым телом, одной рукой тискал её тугие свежие, никем и никогда до этого не мятые груди, а другой проворно пробирался к самому заветному, ловко стягивая с девушки и с себя всё, что стягивалось. Действуя при этом гораздо быстрее, чем она, не в силах до конца очнуться, успевала соображать. Наконец что-то горячее и живое жёстко упёрлось в её оголившееся лоно, и спустя мгновение Марию пронзила резкая боль. Ещё через несколько мгновений в неё и из неё одновременно с обоюдными её и Петра непроизвольными судорожными вздрагиваниями несколько раз подряд обильно впрыснулось-выплескнулось что-то склизко-тёплое. Пробудившееся, наконец, относительно ясное осознание происходящего невыносимо неприятно застучало ей в мозг: «Как же это и в самом деле отвратительно!» И тут же, в уголках подсознания, вопреки здравому смыслу, предательски мелькнуло безрассудное, страстное хотение продолжения этого безобразия, и как можно больше…

А Петро… сделавшийся вдруг флегматичным и потным, небрежно и самодовольно-благосклонно приняв у судьбы эту неожиданно лёгкую победу над красивейшей в его жизни девственницей, в считанные минуты превращённой им в безвольную (не менее, оказывается, приятную во плоти, чем красивую внешне) женщину, лениво отвалился в сторону и, расслабленно зевая, пробормотал:

– Хошь, поженимся? Хоть завтра. А Вальку мою – за борт!

– Не надо никого за борт, – сумела, наконец, что-то выговорить с трудом приходящая в себя Мария. – Как её, так и меня потом легко променяешь на первую же… Все вы, мужики, одним миром мазаны, жизни, жизни-и… Уйди, мне плохо, щас стошнит.

Уговаривать тут же как будто уменьшившегося ростом и телесной мощью Петра не пришлось. С готовностью выпускаемого на свободу пленника натянув штаны, он исчез так же стремительно, как и появился. Она, более-менее оклемавшись, ещё некоторое время лежала обессиленно-апатичная, чувствуя боль и мерзкость в промежности и с отвращением ощущая целую лужу липкой жижи под собой. С трудом поднявшись, включив свет и увидев большое кровавое пятно на постели, Мария кое-как привела себя в порядок, собрала в сумку простыню, чтобы постирать завтра, когда все уйдут на работу, и села писать заявление об увольнении с фабрики по собственному желанию.

Уехав отсюда в первый же из попавшихся на глаза при беглом осмотре карты страны сибирский городишко, она несколько лет и близко не подпускала к себе ни одного мужчины. Особенную неприязнь, граничившую со страхом, питала к высоким здоровякам как к грубой бездушной силе, способной приносить лишь боль и унижение. Но по ночам ей всё же, поперёк воли, нет-нет, да снилось иногда то самое подсознательное страстное «ещё!» – очень короткое, считай мгновенное, но ненавистное хотение, за которое она

себя презирала, но уйти от которого никак не могла.

Знакомые женщины недоумевали, как можно при такой-то выгодной внешности, да так огульно отвергать внимание всех без исключения пытающихся ухаживать за тобой мужчин, добровольно лишая себя, красавицу, главного в жизни удовольствия. Да и замуж, дурёхе, давно пора, детишек рожать. Местные ловеласы-ухари, многие из которых хотели, да не могли добиться благосклонности Марии, откровенно считали и называли её «чокнутой», охотно муссировали это мнение в среде себе подобных. А она потихоньку вязала пуховые платки на продажу и ничего особенного для себя от жизни не требовала… пока, наконец, в её судьбе не появился Он.