Интоксикация

Мы провели три дня в студии на восемнадцатом этаже с видом на растёкшееся салатного цвета море, густеющее пурпуром вдали. Забрав сумки из машины, когда мы уже осмотрели квадратные метры, ставшие нам домом на ближайшие три дня, я аккуратно сложил тюльпаны сверху сумки, зажав их между кожаными ручками, шёл под холодным ветром к подъезду. Стук в дверь. Предварительно спрятав цветы за спину, я выпрямился, подумал о той, кто открывала мне дверь, и с искренней улыбкой вручил букет.

В вазе, которую я взял из дома, чтобы цветам, расположившимся на краю небольшого стола, соседствующего с пышным, грузным креслом со сломанной ручкой, было так же комфортно, как и уютно; букет распустился. На гранатовых губах улыбка теснила неловкость, глаза становились живее, ярче.

– На сколько я выгляжу? – Я лёжа опирался на левый локоть, смотря ей в глаза в зеркало через очки.

– На двадцать два.

– Ого, а я, значит, хорош. – Я провёл правой ладонью по коротко бритым, но уже отросшим волосам. – А думал, очки придают года.

– Не тебе; и не только года. – Она смотрела на меня, перебирая пальцами, в сложенных лодочкой ладонях, скрываемых за левым подогнутым коленом, в позе полулотоса, тогда как правая перевешивалась с кровати, прижимая к матрасу левую ступню.

– В чём силы больше, – спросил я, – в ладони или в кончиках пальцев?

– В ладони, – ответила она, опустив взгляд, не задумываясь. Я медленно поднялся, отталкиваясь согнутой рукой, поднёс правое запястье к её подбородку, едва коснулся ребром ладони скулы, подушечками пальцев – порозовевшей щеки, виска, разгоряченного лба, убирая с него – указательным пальцем – мелкую прядь окрашенных в смущённый волосы. Не может быть большего счастья, чем то, которое не сознаёшь; истинное счастье становится таковым только после его завершения. Океан успокаивается. Он спит, но в глубинах зарождается новая буря.

Гирлянда монотонно подмигивала крупными белыми лампочками. Их оранжевый тёплый свет, рассеивающийся по стене, стекал на пол, отражался на потолке, как мерцающие огни на высоко летящих воздушных судах, тушевался перед тёмными углами, робко заглядывая и резко выныривая. Мы сидели на деревянной шведской кровати, смотря в глаза друг друга. Её голос выше, но тише; обыденно тёмные, но сейчас с переливами алого, волосы собраны на затылке, одна прядь выбилась и свисает, пересекает левую половину лица ровно на середине скулы, щеки. Уши особенно прекрасны с отсутствием серёг, которые никогда не могут быть причиной внимания к её лику.

Хризолитовые глаза смотрят в нефритовые, порой становящиеся серыми при естественном свете дня, но мерцающие в этот миг, как капли морской воды играют переборами струн солнца.

Красное скомканное покрывало. Подушки на противоположной части кровати. Соцветие жизни на нейлоновых простынях, где кальций – только кальций: крошка в моих руках, запятнанных белизной.

Переключение гирлянды.

Я приблизил лицо и заглянул пристальнее в её глаза, скрывающие турмалиновый блеск, как луна прячет свет солнца, греющий во время затмения.

– Не вижу.

– Я тебя тоже всё меньше. Ты начинаешь плыть.

– Для тебя – плыву, а чувствую, что улетаю.

– Разве это невозможно?

– Одновременно?

– А летучие рыбы? Мы же видим, что они летят, а они, наверное, думают, что плывут в воздухе.

– Пожалуй, только вот их мнений мы узнать не можем, но… что?

– Не важно. – выдохнула она и, как сидела, со скрещенными ногами, упала на спину, на пружинистый белый прямоугольник. – Лети. – Она вытянула вверх стройные, как лакированные скрипичные смычки, руки, напрягла пальцы: дымящиеся сигареты; расплылась в кроваво-экстазной ухмылке Чеширского кота, поворачивая голову налево – в сторону меня, пораженного её многоликостью.

– Ты тоже видишь небо? Ведь скоро и мы там будем.

По студии распространился дым сигарет с ментолом, будто излишне нагнанный на съемочную площадку.

– Другой вкус.

– Его будто нет.

– Он есть, но другой.

– Я не чувствую. – Она повернула голову вправо, резко дерзнула её назад и, отпрянув телом, вытянула шею вперед. – Ты – толстая негритянка, у тебя нос картошкой, он красный, как у клоуна, уши спаниеля и мерзкая улыбка Гуинплена. – Она ощупывала моё лицо, едва касаясь кончиками пальцев.

– Твои брови…

– Что с ними?

– С кем?

– Ну с этими рыбами. Ты говорил.

– Ах, да. Я хочу лечь.

– Идём.

– Нет, хочу в душ.

– Идём в душ.

– В душ?

– Я не хочу.

– Я тоже.

– Ладно, пойдём.

Сигареты на середине были потушены; пальцы сплетались кельтскими узорами.

Она протянула руки к гелю для душа с ароматом гибискуса.

– Я вижу в тебе жизнь. В каждой клеточке твоей спины, – мои руки скользили по её плечам, опускались до поясницы, и растопыренные пальцы вонзались в большие ромбовидные и широчайшие мышцы. Кисти сжимали узкую талию, украшенную ожерельем перламутровых бликов, нанесённых горными реками, бьющих из нависшей над заснеженным пиком неиссякаемой, смущённой тучи, распадающейся на слова, образуя новые, нечитаемые.