Иосиф

– Роза, Роза, что ты говоришь мне такое, Роза? Я тебя не пойму, Роза! – он её за холку гладить и в катух, в катух подталкиваить! Он жа, Ляксаша, сам корову доить! Сляпой, сляпой, а по дому управляется! И, значить, тянет её, а она мордой крутить и бунить, и бунить, а не идеть. Будто и вправду говорит что-то. Ляксаша её и по морде стал гладить. – Кто тебя обидел, Роза? Иди жа, Роза!

Сзади Ляксашки в воротчиках Бенц со свётрком остановилси, и толпа вся подперла.

– Роза говорить табе, Дядя Сашка, – не своим голосом рвёть свою душу Бенца. – Роза… дядя Сашка, она говорить, дядя Сашка, забери ты своего убиенного правнучка! – управляющий сам стал спотыкаться в словах и потом, неожиданно для нас с Вовкой, затрясся в плаче. – Ох, не могу! Что жа эта за времена такие?.. Корова ваша, Роза, – говорит, – и нашла вашего правнука убиенного. Под камушком ляжала кровинушка ваша, в тряпочку завёрнутая, толькя ножка одна белая виднелася, – дядя Серёга поднял голову к небу, закрыл лицо своей большой ладонью и заплакал, точно женщина, высоким-высоким голосом. – А тряпочка энта, а тряпочка энта из плати внучки твоей, дядя Сашка, внучки Катерины.

Мы, в большом смущении, переглядывались с братом, забыв про поплавки. Дядя Серёга немного успокоился и продолжил:

– Подошел Бенца к Ляксаше, как сказывають, и отдал ему сверток, а корова, кубыть, сама зашла на базок и, кубыть, успокоилась, бунеть перестала. А Ляксаша развернул сверток…

Дядя Серега ещё раз прервал повествование и разлил самогон. Он не стал ждать, когда мы с братом поднимем стаканы, а выпил один. Мы же с Вовой пить не стали. Кажется, одинаково были ошеломлены душераздирающей историей. Помню, передо мной из далёкой памяти почему-то всплыли… эти… уколы под лопатку: дико орущий Аркашка, шприц, падающий их руки докторши…

– И это произошло всё у нас, в Авраамовском?! – с мягким возмущением, как и подобает городскому интеллигенту, спросил брат Вовка.

– У нас, Володя, у нас, – глухо ответил дядя Сергей.

– Это – вот? В этих днях?!

– Неделю назад…

– Что же было там дальше? – мне не терпелось поскорее узнать про Райкина? Как он мог такое допустить?! Хотя и у самого в голове пролетели свои грехи в молодости, правда, без таких вот последствий…

– Дальше, Павло? Дальше, как говорится, глубже, – вздохнул дядя Серёга. – Если бы не Борис Фоломеев. Вы его должны знать.

– Фоломеева? Нет, – опечалился брат.

– Да как же?! Он вам родственник!

– Не знаю Фоломеевых! – ещё больше опечалился Вовка и посмотрел на меня.

И я открестился от родственника, дескать, не знаком с Борисом!

– Ну, как же, как же? Борис! Фоломеев!? Родственник ваш, правда, далекий, но родственник! – Дядя Серёга принялся подробнейшим образом, с именами и отчествами, местами проживания, годами рождений, объяснять нам с братом всех родных, далеких и близких наших и Бориса Фоломеева, и, конечно же, не обошел и того, с какой стороны он нам, дядя Серёга, родственник. Он вытирал мокрое от слёз лицо, но уже совершенно безучастно к тому, о чем так горько сокрушался! Без переходов: охов, ахов, без болезненных гримас. Словно это не он минуту назад плакал, как дитё! Рыдал!

Я смотрел на рассказчика, и у меня в один миг всплыла картинка: похороны одного мужика-водителя, который умер, как говорят, в расцвете сил! Помню, поразил меня тогда сослуживец и друг покойного. По своей сути, особенно внешне, сей сослуживец – бандюган! Но как он, не стесняясь окружающих, искренне, горько рыдал у гроба друга. Но ещё более поражен был я, когда через каких-то две-три минуты сослуживец тот стоял, курил на крылечке и счастливо смеялся с теми, кто пришел проводить в последний путь покойника…

– Он в Нехаево живет, Борис, и в милиции там работаить, – объяснял рассказчик. – А на Маркиных у него мать прям почти напротив Ляксашки, туда вон, через дорогу проживаить. И он к ней, к матери, каждый вечер после работы вот на таком жа, как и у меня, на «Урале» с коляской прикатываить. И тожа на платки купил! Понял? «Урал»! Ага… Ляксашка сверток развернул, – сказывають, – и видить… ЧЕГО он видить?! Он и так-то плохо видить! Но присмотрелси! Страх Господний! Кровавый кусок! Он его вот так, говорять, прижал к сабе и спросил:

– Мой правнук? Можить, он дышить? Можить, он живой? Катя, Катя! Можить, яво грудёй надо покормить? – и к хате…

– Да какой он живой?! Ты посмотри луччи!! – хтой-то один заорал.

– Живой, живой, – говорит Ляксаша. – Толькя он исть хочить. Не шумите, дявчата, не шумите, – и, рассказывають, он его вот так качаить-баюкаить и к бабам обратно ступаить, – глядите какой? Спить. Спокойный какой, весь в деда, весь в деда. Тиха, дявчаты, тиха. Покормить яво надо. Катя, Катя! – И тихо-тихо – к крыльцу.