Иосиф

– А чей-то у вас такое?

– Леденечки! – говорим.

– А иде вы взяли леденечки?

– А дядечки к нам приходили! – отвечаем. – Водички испили, леденечками нас угостили, а табе вот, бабушка, платочек передали! – и отдаём бабушке платочек.

– Что за дядечки? – бабушка вот так вот платочек взяла, да и за грудя хватается.

– Да кубыть, монахи!

– Монахи?!

А у бабушки-то, Лизаветы, у ней сын был. Старший! Михаилом звали. Детей-то много было, а он, как тётки мои рассказывали, сильно Бога любил. Михаил. И вот, как-то с богомольцами нашими сходил в Киев, в Лавру, да там и осталси. Потом он в другой монастырь ушел. Кубыть под Воронеж. И хто-то его там видал. А потом от него – ни слуха, ни духа! И скольки времени прошло?! А материнская серца, она чаво? Рази ж такое забывается? Вот вас, четверых, пока ночий всех не вспомнишь, пока в гости к вам, хыть и в мыслях, не зайдешь, – рази ж уснешь?! Во-о, сынок! И всех вас жалко! Вот они! – мать растопырила пальцы. – Хыть и все разные, а попробуй, оторви какой-нибудь?! А-а-а… Больно, каждый. Да! И вот она, бабушка Лизавета… ну она мне прабабушка, а табе – прапрабабушка выходить!? Ага, она, дескать, за серцу вот так вот ухватилась да и воскликнула:

– Он! Он! Мишенькя мой! Серца говорить! Да куда жа они пошли, монахи? В какую сторону?! – кричить.

– А вон туда, на Тишанку!

Эх, как она рванулась бежать с этим платочком, как молодая! И вот от Лобачей до Подосиновиков бежала! Это ж километров четыре, пять? А в этот день, сказывали, гроза собиралась. Несколько дней, как у нас бываить, тучи ходили, ходили, ветер их гонял, гонял, а потом сильный поднялси! Ветер! Ну, прям бурЯ! Деревья так и гнул к земле, так и гнул к земле! Вот, нагнала она монахов в Подосиновиках. Нагнала да и закричала:

– Батюшки! Святыи отцы! – а сама задыхаится, уж и падаить. – Остановитесь вы, милыи, – просить. – И поглядите мне в глаза!

Те останавливаются, оглядываются. А бабушка Лизавета, она подходить к ним вот так вот, да и в глаза их глидеть, начинаить. И как до Миши сваво дошла, так и выдохнула:

– Миша! Сынок!

А монах удивилси так, отстраняется, и говорить удивлённым голосом:

– Что вы? Что вы? Я Вас не знаю!

– Миша! Да как жа ты меня не знаешь?! – восклицает бабушка Лизавета. – Я жа матерь твоя!

И кубыть тут молонья стала сверкать и гром вдарил.

– У меня матерь другая! – отвечаить монах. – Другая у меня матерь, – и опять отстраняется.

– Миша! Не рви мне серцу! Признайси мне! Сынок!

– Я не Миша вовсе! – опять монах весь в удивлении.

– Ды как жа так?! Да я жа тебя родила, растила, у груди держала! – уж вся в слезах бабушка Елизавета. – Признайся, Миша, сынок!

– Не вводите меня в смущение, мамаша! Я не ваш сын! –отвечаить монах, но и сам чуть ли не плачить. Он жа сам на нервах весь!

– А покажи ты мне правое плечо, сынок! У маво сынка родинка большая была на пличе правом. Большая родинка, – она и показываить, где родинка! И какая родинка!

Те, другие монахи, переглянулись меж собой и ждуть, чего ана дальше будить. Можа, они знають, есть ли родинка на пличе у их товарища, али нету её? А этот Миша ну ни в какую признаваться ни хочить.

– Еслив ты не мой сынок, то покажи мне пличо! Серцу мою успокой и ступай сабе с Богом. – Елизавета, кубыть, на колени перед этим монахом стала и рыдаить, а он – перед ней стал. И тожа на коленях, и, кубыть, слёзы её вытираить, вытираить а она вдруг поймала-то руку яво, дожжик с лица яво вытерла, сама вытерла, вот так вот, как у малова дитя, улыбнулась, да и говорить:

– Ни нада мне плеча тваво. Ни нада! Вижу, что ты мой, родненький сынок. Таперича я точно вижу и знаю, что ты мой. Ты помнишь, када маленьким был, в Тишанке тонул, и я тебя вытащила, да шилыжинкой отхлестала? И когда я плакала, ты мне вот точно так кулачком и большим пальчиком слёзки мои вытирал? Помнишь? Помнишь? Табе жа тогда было больно, ага? Шилыжиночкой – ана жа, больно! И я на всю жизню запомнила – я его отлупила, а он ещё мои слёзы вытираить!.. Мишенька! Сыночек!.. Чадунюшка ты моя!

А молонья и гром – пуще прежнего и сильный-пресильный дожжик пошел. Ливень! Монах молчить и лишь глядить в глаза Лизаветы да моргаить. А лицо яво залитое то ли дожжём, то ли слязами. И Лизавета сама насмотреться никак не могёть на сваво сынка. Уж тожа молчить и всё гладить и гладить его лицо. А другие монахи под молоденький низенький дубок, чтоб молонья не поразила их, встали, от дожжя спрятались и ждут товарища сваво. Небось родителев своих вспоминають. И вот Лизавета руку монаха вот так вот взяла, поцеловала, да и говорить:

– Ступай, сынок! Тебя ждуть! А я уж таперича за тебя молиться буду. А то – живой, неживой, – мы жа не знали. А ты за нас там помолись. Ты жа к Богу ближе стоишь. Я уж так переживать не буду. Погладил ты маю серцу. Ступай, ступай, – а сама плачить, но уж другими слязами. Монах, кубыть, ей ничего не сказал, а тоже руку поцеловал Лизавете, перекрестил её, да и пошел, как сказывали, весь в рыданиях, не оглядываясь, а товарищи за ним тронулись.

А ливень! Сказывали.