Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

В беседе с Петром Вайлем Бродский так отвечает на вопрос о причинах выбора размера для рождественских стихов конца восьмидесятых: «Чем этот амфибрахий замечателен? Тем, что в нем присутствует определенная монотонность, он снимает патетику. Это абсолютно нейтральный размер, повествовательный. В нем есть монотонность, присущая, как мне представляется, времени как таковому»[311].

Создавая «Сретенье», Бродский опирается не только на евангельский сюжет и традицию библейских стихов в русской поэзии, но и на живописный источник. Об этом свидетельствует друг поэта, голландский литературовед Кейс Верхейл: «Первоисточник стихотворения Бродского, естественно, евангельский, в данном случае: вторая глава Евангелия от Луки. Но есть и другой источник, для голландца легко узнаваемый. Иосиф мне подтвердил, что его изображение библейской сцены в немалой степени основано на картине Рембрандта на тот же сюжет, — эту картину поэт знал только по репродукции, так как оригинал висит в музее Мауритсхейс в Гааге»[312].

Бродский подтвердил эту версию и в интервью Людмиле Болотовой и Ядвиге Шимак-Рейфер, отвечая на вопрос о влиянии Рембрандта на его поэзию: «Это неизбежно, конечно. Вот в „Сретенье“, например, там даже такой рембрандтовский ход с этим лучом и т. д.»[313]. Вот строки, о которых он говорил:

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

Вновь дадим слово Верхейлу: «В картине „Симеон во храме“ освещение — двойное. Слева, с высоты, солнечный свет падает на центральную группу. Ему как бы отвечает внутренний свет, исходящий от Младенца Иисуса. Есть основания предположить, что этим сочетанием двух источников света, источника свыше и источника в человеке, Рембрандт выразил идею встречи двух основных религиозных миропониманий»[314].

Точно так же для Бродского «Сретенье» — стихотворение о встрече Ветхого и Нового Завета, но одновременно и о встрече двух поэтических систем.

Ведь мотив источника света связывает стихотворение Бродского не только с Рембрандтом, но и с поэзией Ахматовой. Хотя, помимо самого образа пророчицы Анны, здесь «почти нет открытых, очевидных связей с поминальной тематикой и с самой Ахматовой»[315], один важный подтекст все же присутствует:

Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем, что глаза мои видели это
дитя: он — Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен…

Г. А. Левинтон возводит этот образ источника света к ахматовскому стихотворению «Летний сад», с чем нельзя не согласиться[316]:

И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

Важность образа для Бродского подчеркивается его помещением в позицию стихового переноса, усиленного тем, что это не просто перенос между строками, а перенос из строфы в строфу, причем перенос, создающий иллюзию завершения строки — после слова света читатель склонен поставить интонационную точку, в результате чего возникает представление о Младенце как о продолжении света.

Источник света — важный образ для Бродского. В Нобелевской лекции он называет источниками света пятерых поэтов, которым он благодарен, «чье творчество и судьбы» дороги ему. Разумеется, Ахматова входит в их число. Эти поэты во многом определили собственный поэтический язык Бродского и его миропонимание[317]. Ахматова сыграла в этом чрезвычайно важную роль. Бродский вспоминал: «В те времена я был абсолютный дикарь, дикарь во всех отношениях — в культурном, духовном, я думаю, что если мне и привились некоторые элементы христианской этики, то произошло это благодаря ей, ее разговорам, скажем, на темы религиозного существования. Просто то, что эта женщина простила врагам своим, было самым лучшим уроком для человека молодого, вроде вашего покорного слуги, уроком того, что является сущностью христианства»[318].

Вернемся к световой композиции стихотворения и к тому, что в нем, как и в картине Рембрандта, присутствуют два источника света. Один из них внешний, идущий с высоты и освещающий Младенца, лежащего на руках Симеона.

Вторым источником света является сам младенец, прямо так названный в стихотворении (см.: предыдущую цитату из «Сретенья»).