Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Интересно, что идея «двойного освещения» может быть заложена в самом имени Анна, хотя нет прямых свидетельств, что Бродский знал об этом. Как уже говорилось выше, это имя может быть переведено с древнееврейского как благодать. В греческих переводах Библии древнееврейское hanan передается как charis, или charisma — последнее хорошо известно нам и на русском языке. В богословском контексте charis — это «прежде всего, чарующее сияние красоты, затем — уже более внутреннее сияние доброты, наконец — дары, свидетельствующие об этой щедрости»[319].

Но к образам, так или иначе связанным с этим двойным сиянием, он обращается в стихах еще, по крайней мере, дважды («Йорк» и «Келломяки»), и оба раза это происходит, когда в этих стихах возникают отголоски ахматовской поэзии.

В финале «Йорка», посвященного Одену, но начинающегося с отсылки к Ахматовой[320] читаем:

Вычитая из меньшего большее, из человека — Время,
получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом
фоне отчетливей, чем удается телом
это сделать при жизни, даже сказав «лови!».

Что источник любви превращает в объект любви.

Эти строки также можно связать с библейской благодатью: «По знаменательному совпадению как евр. слово, так и греч., по-латыни переводящиеся gratia, могут оба означать и источник дара у дающего, и действие, производимое даром у получающего»[321]. О стихотворении «Келломяки» речь еще впереди.

Возвращаясь к «Сретенью», отметим, что «намешано», как выразился Бродский, в нем оказывается многое. Барбара Лённквист отмечает, что уже в названии (неполная церковная форма Сретение, а простонародное Сретенье) Бродский отступает от канонического церковного сюжета. «Мы видим происходящее скорее в человеческом измерении. Это происходит благодаря введению слов, создающих ощущение интимности, будничной разговорности, особенно в отношениях Симеона с Марией и Младенцем»[322].

Симеон, Анна, Мария, Младенец — все они оказываются «освещены» в тех или иных частях стихотворения. В начале можно предположить, что интерьер церкви дан нам глазами входящей в храм Марии, которая выделяет из привычной для нее картины людей «находившихся там постоянно», Симеона и Анну.

Однако во второй и третьей строфе мы сталкиваемся с тем, что точка зрения уже не может принадлежать Марии, она внешняя по отношению к ней:

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

Младенец, Мария, Анна и Симеон оказываются увидены со стороны, как бы в раме церкви, но не взглядом прихожан («людей») и не взглядом Бога («небес»). Чью же точку зрения передает эта картина с рембрандтовским освещением? Вопрос заставляет задуматься о ком-то отсутствующем в стихотворении, и первая мысль, которая возникает — а где же Иосиф, почему он не упоминается в «Сретенье»?

Автор одной из лучших книг о поэзии Бродского Дэвид Бетеа замечал по этому поводу: «Это одновременно проработанное и волнующее посвящение Анне Ахматовой, с ее постоянством „пророчицы Анны“, и загадка отсутствия трех Иосифов: библейского мужа Марии, присутствующего в Евангелии от Луки, но не в „Сретенье“, Мандельштама („первого Оси“), на которого намекают некоторые образы и фразы стихотворения и Бродского („второго Оси“), просматривающегося в будущих мучениях Младенца»[323].

Здесь необходимо пояснение. «Вторым Осей» называла Бродского Надежда Мандельштам, что зафиксировано в ряде воспоминаний современников, ср. свидетельство Андрея Сергеева: «Н. Я. говорила про Иосифа нежно: „Ося второй, Ося младший“, что не мешало в другой раз сказать: „обыкновенный американский поэт“»[324].

Отсутствие одного из героев евангельского сюжета — Иосифа — заставляет задуматься. Почему Бродский выводит за пределы картины, которую рисует в стихотворении, своего библейского тезку? Читатели и исследователи задавались этим вопросом с момента публикации стихотворения и по-разному отвечали на него, но эти разные ответы так или иначе выстраиваются в один ряд.

Дэвид Бетеа считает, что Иосиф не упоминается в стихотворении, так как первый его тезка (Мандельштам) уже умер, а второй — сам Бродский — готовится к отъезду, который равнозначен смерти[325]. Это хорошее объяснение, но оно вызывает дополнительные вопросы: если смерть Мандельштама не позволяет его тезке Иосифу присутствовать в стихотворении, то как быть с Анной?