Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Важно, что Бродский говорит не просто о птице, но о «некой птице», создавая ту самую ситуацию «неопределенной-неопределимой единственности», о которой говорилось выше. Учитывая, что одно из тех слов, эхо которых звучит в храме, это имя Господа («Ты с миром, Господь, отпускаешь меня», — говорит Симеон), мы можем с уверенностью говорить об указании на одно из стихотворений сборника Мандельштама «Камень».

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.

Кстати, можно заметить, что хотя на картине Рембрандта никаких птиц нет, в канонической православной иконе Сретения Господня Иосиф держит в руке клетку с двумя голубями — один из них, жертва за рождение первенца (вспомним фразу Бродского о том, что стихотворение имеет отношение и к его сыну), второй — жертва очищения, которую полагалось принести Марии.

Густой туман в стихотворении Мандельштама откликается в «Сретенье» в образах черной тьмы и глухонемых владений смерти, в которые направляется Симеон.

Симеон вообще находится в центре стихотворения. Как говорил сам Бродский в беседе со своим переводчиком Джорджем Клайном, «слова, которые были произнесены тогда впервые, стали словами молитвы. То есть они уже никогда не спустились назад, они шли только наверх»[329].

Таким же образом звучат в стихотворении слова Анны: Бога / пророчица славить уже начала. Мы не знаем этих слов, но знаем из стихотворения, что это единственные звуки, остающиеся в храме после того, как эхо слов Симеона затихает, а сам он вступает в глухонемые владения смерти.

Образ, связанный с глухонемотой — глухонемых владений смерти или глухонемой вселенной, — возникает в поэзии Бродского, по крайней мере дважды, и оба раза в связи с обращением к Анне Ахматовой, первый раз в «Сретенье», второй — в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой» (о котором пойдет речь в заключительной главе).

Его, как будет показано, можно связать с Хлебниковым или Пастернаком, но в контексте поэтического диалога с Ахматовой можно вспомнить и ее стихотворение «Когда в тоске самоубийства», в котором она отказывается от слуха:

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

В «Сретенье» мы видим, что Симеон обречен на смерть, но слова его — и слова Анны остаются, а значит, диалог с ушедшими поэтами продолжается.

В следующей реплике этого диалога Бродский перевоплощается, становясь одновременно Ахматовой, Данте, Мандельштамом — поэтом вообще, поэтом для нашего времени. Речь о стихотворении «Декабрь во Флоренции», которому посвящена следующая глава.

Глава 5. «Декабрь во Флоренции»: Взгляд назад

«Декабрь во Флоренции» — одно из нескольких «больших стихотворений», которыми открывается американский период творчества Бродского. Среди них можно назвать «Осенний крик ястреба», «Колыбельную Трескового мыса», цикл «В Англии» и ряд других. Все эти тексты так или иначе связаны с темой преодоления тишины, обретения голоса, реинкарнации в новом культурном и языковом окружении[330]. И одновременно — взгляд из изгнания назад, на «красные башни родного Содома», — как писала Ахматова в «Лотовой жене».

С отсылки к этому стихотворению начинается первый текст Бродского, опубликованный на Западе — письмо в редакцию газеты «Нью-Йорк таймс»:

Уважаемый господин Издатель, оглянувшись на стены родного Содома, жена Лота, как известно, превратилась в соляной столб. Поэтому среди чувств, которые я испытываю, берясь сейчас за перо, присутствует некоторый страх, усугубляющийся еще и полной неизвестностью, которая открывается при взгляде вперед. Можно даже предположить, что не столько тоска по дому, сколько страх перед неведомым будущим заставили вышеупомянутую жену сделать то, что ей было заповедано[331].