Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Не помню, в связи с чем я оказался во Флоренции. Было, действительно, холодно, сыро. Я там ходил, на что-то смотрел. Когда пишешь стихи о каком-нибудь месте, пишешь так, как будто там живешь — не знаю, ставил ли я такую задачу сознательно. Но в таком случае, если стихотворение написано, даже уехав из этого места, ты в нем продолжаешь жить. Ты это место не то что одомашниваешь, а становишься им. Мне всегда хотелось писать таким образом, будто я не изумленный путешественник, а путешественник, который волочит свои ноги сквозь.

Это отвечает тому, что происходит на деле. Сначала ты бежишь в галерею Уфицци, туда-сюда, смотришь на их мэрию — на Синьорию, входишь в Casa di Dante, но главное, что происходит — ты тащишь свои кости вдоль Арно. И даже на автобус не очень-то можешь сесть, потому что не уверен, куда он тебя отвезет. И как-то такси брать неохота, потому что не такие уж большие концы. Вообще, не знаешь, что произойдет дальше, и тебе холодно»[339].

Хотя сам поэт пишет, что не помнит причины посещения Флоренции, можно предположить, что среди прочего оно связано с новым витком интереса к автору «Божественной комедии» после встречи с Робертом Лоуэллом — блестящим знатоком Данте и поэтом, чье творчество Бродский оценивал очень высоко.

14 мая 1975 года по приглашению Лоуэлла Бродский приезжает в Бостон. Они беседуют о Данте. «Впервые после России я смог осмысленно поговорить с настоящим знатоком Данте. Лоуэлл его знал вдоль и поперек, был на нем просто помешан. Выше всего он ставил „Ад“. Кажется, он какое-то время жил во Флоренции, и „Ад“ был ему ближе, чем другие части „Божественной комедии“. Во всяком случае, „Ад“ был в наших беседах на первом плане», — вспоминает Бродский в интервью Свену Биркертсу[340].

Лоуэлл стал первым после Ахматовой собеседником, разговор с которым о Данте был интересен для Бродского: «О Данте, например, со времен бесед с Анной Андреевной мне до 1975 года, то есть до встречи с Лоуэллом, так и не удавалось ни с кем поговорить. „Божественную комедию“ он знал так, как мы знаем „Евгения Онегина“. Для него это была такая же книга, как и Библия»[341]. И в другом интервью: «Этот человек знал „Божественную комедию“ изнутри, очень интимно, у него были почти личные представления о тех ужасах или, вернее, о мире мертвых»[342].

Бродский упоминает, что с тех пор они с Лоуэллом виделись достаточно часто, в том числе в Нью-Йорке, и не исключено, что американский поэт перед поездкой в Италию снабдил автора «Декабря во Флоренции» рядом практических советов.

Надо заметить, что Лоуэлл страдал на протяжении многих лет психическим расстройством, и в период обострения, в 1957 году, находясь в Массачусетской психиатрической клинике, он, по словам врача, «хотел быть вторым Данте и думал, что он может им быть»[343]. Такое «вживание» в других авторов на грани патологии вообще было характерно для Лоуэлла: «…в разные периоды времени и в разных больницах он верил, что он Т. С. Элиот, Шекспир или Гомер и соответственно штудировал их произведения»[344].

Для Бродского характерно самоотождествление с другими поэтами более естественным образом: через сравнение или использование формулы «новый Х» (как уже упоминавшиеся новый Орфей, новый Дант и т. п.). Это позволяло ему вступать в своего рода поэтическое соревнование с ними. С его слов, например, Сьюзен Сонтаг записывает в дневнике 19 июля 1977 года: «Иосиф [Бродский] сказал, что, начав сочинять, он сознательно соревновался с другими поэтами. „Теперь я напишу стихотворение, которое будет лучше (более глубоким), чем вещь [Бориса] Пастернака (или [Анны] Ахматовой — или Фроста — или Йейтса — или Лоуэлла и т. д.“ „А теперь?“ — спросила я. „Теперь я спорю с ангелами“»[345].

Однако мысленное «вживание» в других тоже могло иметь место. Так, отвечая на вопрос интервьюера о влиянии Ахматовой и Одена, Бродский сказал: «Я думаю, они оба дали мне, если что-то дали, ноту, ключ к моему голосу, тональность и отношение к действительности. Я думаю, что их стихи в каком-то смысле — некоторые стихи Ахматовой и много стихов Одена — написаны мною»[346]. Заманчивую задачу поиска стихов Ахматовой, написанных Бродским, оставлю читателю.

Попытка приблизиться к Данте, которую предпринимает Бродский в «Декабре во Флоренции», важна, чтобы получить ответы на вопросы о собственной судьбе — ответы, которые не может дать философия или религия. «…версия жизни после смерти, предложенная Данте в „Божественной комедии“, значительно интереснее, чем та, которую вам дает Новый Завет, не говоря уже о Блаженном Августине и других Отцах Церкви»[347]. Путешествие во Флоренцию дает возможность буквально прикоснуться к этой версии, ощутить ее и примерить на себя.