Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

В этих соображениях о цензуре важным кажется не столько эзопов язык, сколько представление о сообществе читателей. Все большие поэты так или иначе ориентируются на такое сообщество и зависят от него. Но у каждого своя стратегия поиска своего читателя и разговора с ним. Только два русских поэта использовали для этого разговора весь потенциал «неопределимой единственности», возникающей за счет употребления в стихе указательных местоимений, оторванных от того, на что они указывают — Ахматова и Бродский. Мы видели, как это происходит в поэзии Ахматовой, обратимся теперь к текстам Бродского.

Для начала — несколько характерных случаев использования неопределимой единственности в разных стихотворениях Бродского, для удобства сведенные в таблицу:

По этим примерам видно, что, так же как и Ахматова, Бродский загадывает читателю загадку, дает ему ключ, но при этом не указывает, где находится замок, который этим ключом отпирается. Комментарии к текстам отчасти помогают разобраться в этой головоломке, но не все случаи — а их много — прокомментированы и не у всех читателей этот комментарий под рукой. И тем не менее Бродский многократно повторяет эти «указания в никуда».

Чтобы разобраться, как они работают, обратимся еще к одному его стихотворению, связанному с Ахматовой. Это написанное в 1982 году «Келломяки», которое можно назвать своего рода упражнением в неназывании. Этот текст требует от читателя постоянно расшифровывать намеки и иносказания, иногда совсем простые, иногда требующие хорошего знания литературы и серьезного размышления.

Начинается все с заглавия. Келломяки — финское название поселка Комарово, того самого, где находилась знаменитая ахматовская Будка, как она называла неказистую, выделенную Литфондом дачу, где Бродский познакомился с Ахматовой и многократно встречался с ней, и где Ахматова похоронена. Стихотворение включено в сборник «Новые стансы к Августе» и очевидным образом обращено к героине этого сборника, М. Б., с которой Бродский прожил несколько недель в Комарово. Однако при этом оно представляет собой своего рода этюд в ахматовских тонах, по крайней мере, в части использования «неопределенной-неопределимой единственности».

Называя стихотворение несуществующим более именем места, Бродский задает утопическое пространство памяти (а слово утопия, как известно, можно перевести с древнегреческого как «нет такого места»). Поселок Келломяки, находящийся на той части Карельского перешейка, которая отошла к СССР по итогам «зимней войны», когда, согласно Московскому мирному договору 1940 года, была аннексирована значительная часть Карельского перешейка, перестал существовать в 1948 году.

Его переименовали в Комарово. В то время там активно строились советские академические дачи, одной из первых была дача президента АН СССР ботаника В. Л. Комарова, умершего в 1945-м, и его имя было дано поселку в процессе массовой замены финских названий на русские.

Бродский эту историю знал, в его кругу было принято шутливо называть поселок «Академяками», но когда он называет стихотворение «Келломяки», для него важна не столько финская история места, сколько то, что оно больше не существует для него, оставаясь только в памяти. Его вообще привлекала проблема переименованных городов: Петербурга/Ленинграда (эссе «Путеводитель по переименованному городу»), Кенигсберга/Калининграда (стихотворение «Einem Alten Arkhitekten in Rom»), Келломяки/Комарово.

Измененное имя создает ту же ситуацию указания в никуда — этого названия нет на географической карте, оно существует только в памяти. Это тоже своего рода загадка, хоть и не самая сложная. Не сложнее чем в строчке «Мелкие, плоские волны моря на букву „б“» с которой начинается вторая строфа. Не требуется усилий, чтобы узнать Балтийское море, на берегу восточной части которого, Финского залива, находится Комарово. Однако море не названо — текст как будто дает читателю размяться, готовя его к загадкам более трудным.

Неназывание имен — один из главных конструктивных принципов этого стихотворения, и ближе к финалу стихотворения Бродский дает этому принципу объяснение:

Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
тебе достаточно блузки и мне — ремня,
чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
что безымянность нам в самый раз, к лицу,
как в итоге всему живому, с лица земли
стираемому беззвучным всех клеток «пли».

По замечанию Марины Илие, здесь «вещи, тесно связанные с детством, с сокровенным пространством рождения и формирования поэта, отделяющегося от частного контекста и растворяющегося в чужой среде, уходят в подтекст, теряют свою суть и имя, изменяются или принимают вид секретного кода, который может быть расшифрован только путем постоянного возвращения к деталям биографии поэта»[410].