Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Блузка и ремень — случайные и обыденные предметы выступают заместителями живых героев с их страстями и воспоминаниями. Предметы оказываются в центре стихотворного мира, но эти предметы, как и в раннем стихотворении Бродского «Все чуждо в доме новому жильцу», подчеркивают переживания человека и говорят нам о них, возможно, больше, чем прямые слова о чувствах.

Обратите внимание, что даже местоимение первого лица единственного числа в этом стихотворении оказывается оторвано от своего значения. Оно не указывает на говорящего, а приводится косвенно в качестве метафорического примера:

Это сковывало разговоры; смех
громко скрипел, оставляя следы, как снег,
опушавший изморозью, точно хвою, края
местоимений и превращавший «я»
в кристалл, отливавший твердою бирюзой,
но таявший после твоей слезой.

Один из центральных мотивов стихотворения — мотив безличности, ненужности имен. Даже людей здесь можно узнать не в лицо, но по спинам длинных очередей.

Даже героиня стихотворения почти не имеет лица. Как отмечала Валентина Полухина, «образ лирического адресата в этом стихотворении, как и в стихотворении „Загадка ангелу“, вводится только через вещи, принадлежащие ей»[411].

Почти, потому что часть лица мы все-таки видим в стихотворении:

И, воробья кормя,
на него там смотрели всею семьей в окно,
где деревья тоже сливались потом в одно
черное дерево, стараясь перерасти
небо — что и случалось часам к шести,
когда книга захлопывалась и когда
от тебя оставались лишь губы, как от того кота.

Опять ахматовский прием неявного указания, и вновь он легко расшифровывается. Речь, разумеется, идет об исчезающем Чеширском коте из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла: «Первым исчез кончик его хвоста, а последней — улыбка; она долго парила в воздухе, когда все остальное уже пропало»[412].

Строфа, в которой появляется это сравнение, начинается еще с одного неявного указания:

Несмотря на все это, были они крепки,
эти брошенные спичечные коробки.

Речь идет о домах в дачном поселке, и употребление местоимения эти оправдано тем, что речь уже шла о доме и «городке из фанеры», так что читатель может без затруднения понять метафору дачные домики — это спичечные коробки, но режим неявного указания, который Бродский последовательно выдерживает в стихотворении, здесь сохраняется.

Указание на текст Кэрролла может быть понято читателем довольно легко, но следующий случай уже сложнее:

Ты могла бы сказать, скрепя
сердце, что просто пыталась предохранить себя
от больших превращений, как та плотва.

Поиски плотвы, стремящейся избежать превращений, на страницах литературных текстов или в словарях пословиц и поговорок ни к чему не приводят. Можно предположить, что, возможно, речь идет о пескаре из сказки Н. Е. Салтыкова-Щедрина «Премудрый пискарь», пытавшемся «предохранить» себя от опасностей жизни, не вылезая из своей норки в речном песке (ср.: ставшее известным за месяцы карантина стихотворение Бродского «Не выходи из комнаты…»).

В «Келломяках» вновь возникает знакомый по «Декабрю во Флоренции» дантовский мотив середины жизни в сочетании со взглядом назад:

В середине жизни, в густом лесу,
человеку свойственно оглядываться — как беглецу
или преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.

Предшествует ей двойная ахматовская цитата:

Эта скворешня пережила скворца,
кучевые и перистые стада.
С точки зрения времени, нет «тогда»:
есть только «там».

Первая часть — это вновь «Приморский сонет»:

Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

Вторая — упомянутое в этой главе начало «Реквиема» с тогда и там.

Вообще, если попробовать описать сюжет стихотворения «Келломяки» в терминах личных, пространственных и временных координат, то можно сказать, что Бродский берет так называемую точку origo («я»-«здесь»-«сейчас»), преобразует ее в «я»-«там»-«тогда», а затем сокращает временную ось этой системы координат, редуцируя их до «я»-«там» (или, скорее, «я и ты»-«там»).