Ирано-таджикская поэзия

Сияла дочь в чертогах у царя,
Не дочь, а лучезарная заря.

Из-за ограды выглянув однажды,

Красавица, чью прелесть славил каждый,

Узрела негра на другом конце…

Как родинка на солнечном лице,

Пленительности, молодости полон,

Алифом стройным в душу ей вошел он.

Он лег лицом, что было так черно,

Ей на сердце, как черное пятно.

Зрачком в ее глазу, в миг безрассудный,

Запечатлелся этот образ чудный.

Завидовало солнце ей само,

А негр в ее душе зажег клеймо.

Ну что ж, не удивительное дело,

Что роза в цветнике любви созрела!

Короче: девушка лишилась сна,

Глаза — в слезах, душа любви полна.

Ни слова не промолвит верным слугам,

Не благосклонна к преданным подругам.

Забыла игры, пиршества она,

Пред нею лишь отчаянья стена.

Придворные царевне удивлялись,

Ее страданье объяснить пытались.

Один: «Ей перешел дорогу див

И свел ее с ума, кознелюбив».

Другой: «Как видно, с пери подружилась,

С тех пор покоя, сна она лишилась».

Один: «Волшебники на свете есть,

Что людям не дают ни спать, ни есть».

Другой: «Она была звездой для ока,

Но время сглазило ее жестоко».

А третий молвил: «Это все не так:

Любовь ей принесла тоску и мрак.

Она красавца страстно полюбила,

С могуществом любви в борьбу вступила».

Кормилица у девушки была,

Что колдовские ведала дела,

Теперь дряхла, сурова, но когда-то

Любовным опытом весьма богата.

А так как юность не придет опять,

Она другим старалась помогать.

Она была волшебников сильнее,

Пред нею содрогались чародеи,

Сказителей она склоняла в прах,

Рассказывая о прошедших днях.

Увидев, что красавица — в несчастье,

Она явила ей свое участье.

Присела к ней, сказав: «Мое дитя!

О ком ты грезишь, день и ночь грустя?

Едва явился в мир твой цвет весенний,

Тебя взяла я на свои колени.

Твои уста, что слаще леденцов,

Узнали молоко моих сосцов.

Искусной кистью я, при первом зове,

Шалунье разрисовывала брови.

Пока я в руки не брала сурьму,

Мир не дивился взору твоему.

Твое лицо — полдневное светило —

Твоих волос ночная тьма сокрыла.

Пока я в косы их не заплела,

Не видел мир земной, как ты светла.

Твою постель, подушку, покрывало,

Твой сон я до рассвета охраняла.

Вставала роза с утренней звездой, —

Спешила к розе с розовой водой.

Как я трудилась для моей шалуньи,

Чтоб стало полнолуньем новолунье!

Луна моя, от горя оградись

И в бледный месяц вновь не превратись.

Еще ты в жизни тягот не знавала,

О роза, почему же ты завяла?

Твой стройный стан в опору был мне дан,

Зачем же ты согнула стройный стан?

В твоих глазах покой нашла я сладкий,

Зачем же ныне кудри в беспорядке?

Скажи мне, что с тобою? Ты больна?

Страдаешь ты из-за дурного сна

Иль наяву ты встретила злодея?

Украл он сердце, жертву не жалея!

Сними со рта молчания печать:

Должна я совратителя узнать.

Он — месяц в небесах? Приду с обманом,

Его стащу я хитрости арканом.

А если рыбой в море он плывет, —

Коварством извлеку из бурных вод.

Сам небосвод начнет искать лекарство

От моего обмана и коварства!

Пусть тот, кого ты любишь, — муж святой,

Пусть он — ученый, скромный и простой, —

Я святость прогоню волшебным даром,

Ученость покорится хитрым чарам!»

Красавица, услышав эту речь,

Решила тайну больше не беречь.

Всю правду, стыд забыв, она сказала,

С любви своей снимая покрывало.

Кормилице она открыла вдруг

Причину горьких слез и тяжких мук.

Сказала та: «Улажу это дело,

Чтоб ты не горевала, не скорбела.

С твоим желанным я свяжу тебя

И от бесчестья огражу тебя».

Слова такие молвив на прощанье,

Исполнить поспешила обещанье.

Искала негра, чтоб помочь в беде,

Искала негра всюду и везде,

И вот нашла его приют спокойный,

Увидела побег цветущий, стройный,

Сумела с негром дружбу завязать,

И сблизились они, как сын и мать.

К старухе приходил он ежедневно,

Они вели беседу задушевно,

В рассветный час или в закатный час

Старуха с негра не спускала глаз.

Ее внушенья действовала сила, —

Она однажды негра усыпила.

Таким заснул глубоким, крепким сном,

Что позабыл он о себе самом.

Хоть откуси губу, струею крови

Залей лицо, — не станет морщить брови.

Сто раз ты уколоть его бы мог, —

Он вытянутых не поджал бы ног.

Кормилицей он был слуге поручен,

Тотчас же на спину слуге навьючен,

И вот к царевне в дом его несут,

Как мускусом наполненный сосуд.