Исчезание

Осознанная Переком связь между письмом и самоиз­ложением уже упоминалась. Можно сказать, что в об­щепринятой формуле «Ich-Erzaehlung» проблемой для писателя стал... дефис: он едва ли не превратился в знак равенства (писать, по Переку, значит писать о себе), однако оба члена этого уравнения поставлены под воп­рос (кто такой «я» и как можно «его» описать?). В набросках автобиографической вещи о ходе и симптомах старения «Места тридцатилетия», работа над кото­рой приступами возобновлялась между 1966 и 1968 гг., отрывочные наметки, тематические перечни, отдельные фразы в третьем лице прерываются записью: «Следо­вало бы сказать «я». Хотелось бы сказать «я» // что­бы слова прорвали страницы, прожгли черные следы в самой жизни — слова, горящие достоянием, которое бы никогда не угасло» (цит. по: Lejeune, 24—25). Нужно ли говорить, что этот замысел также остался нереали­зованным?

Как будто писатель снова и снова хочет вернуться к началу, чтобы связать себя с прошлым и уже оттуда протянуть, продлить нить собственного существования. Но искомое начало недостижимо, так что он не в силах не только продолжить, но даже начать. «Перед нами, — замечает по поводу «Мест тридцатилетия» работавший с ними в архиве исследователь, — не рождение книги, а ее агония» (Lejeune, 24). Рассказчик не может принять­ся за повествование, не отославшись к детству, родите­лям и предкам, однако его с ними не связывает ничто, кроме самой этой настойчивой воли установить связь. «<...> Я не говорю на языке, на котором говорили мои родители, у меня нет ни одного из воспоминаний, кото­рые могли быть у них, ничего того, что им принадлежа­ло, что делало их ими, — свою историю, свою культуру, свою надежду они мне не передали»[22]. Если сама мысль о писании неотъемлема для Перека от самоописания, то всякая попытка описать себя нерасторжима для него с констатацией разрыва преемственности — линии род­ства, традиций, языка: «Я мог бы, как мои близкие или далекие двоюродные братья, родиться в Хайфе, Бал­тиморе, Ванкувере, мог быть аргентинцем, австралий­цем, англичанином или шведом, но изо всего этого почти безграничного веера возможностей для меня на­всегда заказана одна — возможность родиться в стра­не моих предков, в Любартове или Варшаве, и вырасти там в непрерывности традиции, языка, принадлежно­сти к своим»[23]. 

В беседе с Переком внимательная исследователь­ница его прозы предложила писателю прокомментиро­вать следующий пассаж из письма Кафки Милене: «Мы с тобой оба немало знаем характерных экземпляров за­падноевропейских евреев, но я, насколько мне извест­но, самый из них западный, это означает, если несколь­ко выспренне выразиться, что мне не даровано судьбой ни секунды покоя, ничего мне не даровано, всего я дол­жен добиваться, не только настоящего и будущего, но даже и прошлого; уж прошлое-то человек, наверное, получает в наследство, а я и его должен добиваться, и это, может быть, наитягчайший труд <...>»[24]. Перек це­ликом согласился для себя с таким диагнозом и доба­вил: «У меня нет ни дома, ни семьи, у меня и крыши-то над головой нет <...> у меня нет корней, я о них ничего не знаю <...> И с помощью письма я хочу проложить след у себя в памяти»[25]. 

Вообще-то у него нет даже унаследованной от ро­дителей фамилии[26]. История «пошутила» с ребенком Переком в духе тех языковых игр, которым он сам по­том всю жизнь предавался. Фамилия отца, Перец, была записана в его документах еще в польской транскрип­ции — Perec, но во Франции ей предстояло быть про­читанной по-французски. По воле отца, не совсем ос­воившегося с тонкостями французского, она стала звучать как Перек, что, строго говоря, неточно: для та­кого звучания необходимо «закрытое» первое «е», то есть либо соответствующий accent (Peréc), либо, как у бретонцев, удвоенное «г» (Реггес). Получилось же ни то, ни другое, и носителю фамилии то и дело приходи­лось поправлять тех, кто «правильно», «по-француз­ски», произносил ее с письма — Пёрéк. То есть прихо­дилось снова и снова называть себя, скажем так, несуществующим именем, озвучивая отсутствующую на письме, но долженствующую быть букву. Отмечу этот зазор между письменным и устным, как и одержимость буквой «Е», которая проходит через все написанное Переком — от романа-липограммы «Исчезание», где она в тексте отсутствует, а ее отсутствие движет сюже­том, через моновокальный роман «Преведение», где из всех гласных букв используется, напротив, только она, к загадочному посвящению повести «W» «а Е», что можно понимать как инициал имен близких («Эстер», «Эла»), первую букву местоимения «elle», «ей», заме­няющего непроизносимое слово «маме», либо, если про­читать написанное вслух, — как омофон местоимения «еuх», «им», то есть, погибшим родным и вообще евре­ям Европы, уничтоженным Шоа. Возможно, в эту игру входит и знаменитое французское «Е muet», «немое, или непроизносимое, Е», которое в большинстве слу­чаев существует как будто лишь на письме, но без ко­торого был бы невозможен в произнесении француз­ский стих, песня и т. п.