Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Вечерами, после простого крестьянского ужина – отварного с горячими шкварками картофеля, молока и хлеба – старый пан Калинис садился на низенькую скамейку возле плотно зашторенного окна и при пугливом, дрожащем свете сального огарка (электричества на хуторе не было с тех пор, как немецкий снаряд разнес ближнюю электростанцию, а керосин хозяева берегли) чинил конскую сбрую, ставил заплатки на продранные вдрызг Крысины полуботинки, подшивал войлочные опорки, в которых пани Ева и Женя ходили по дому. Женя помогала ему – вырезала и готовила к работе из хранившейся в кладовке старой, уже никуда не годной обуви кожаные кусочки, сучила варом дратву.

Словоохотливая пани Ева, сидя возле остывающей плиты, под мерный стрекот своего веретена крутила ловкими пальцами нескончаемую пряжу, и, как та пряжа, плелся ее рассказ о совсем еще недавнем, но уже таком далеком, благословенном времени, когда германские оккупанты еще сидели в своей Германии, а Польша оставалась свободной и независимой, когда мир был как мир, а семья как семья, когда воскресными утрами призывно звонил, созывая прихожан, деревенский костел, а в доме повсюду звучали голоса сыновей и дочери, и за просторным столом было тесно, шумно и весело, и когда сама пани Ева еще не знала этой опустошающей душу тревоги и усталости, и вроде бы солнце светило ярче, и трава была шелковистее и зеленее.

Однажды старый пан Калинис приказал пани Еве чисто вытереть стол, после этого он, кряхтя, поднялся на скамью, достал с полки из-за висевшего в переднем углу распятия Христа толстую книгу в потертом кожаном переплете – Библию. Смахнув ладонью пыль с обложки и закрепив на носу очки с треснувшим в одном уголке стеклом и со шнурками вместо дужек, он принялся торжественно водить корявым пальцем по крупным, с непонятным шрифтом строчкам, предсказывая словами божьих апостолов сидящим рядом притихшим женщинам – старой полячке и молодой русской беглой – грядущее будущее планеты. Всесильный Езус послал эту страшную войну на Землю за людское грехопадение, за потерю веры и непослушание. Главное – за потерю веры. Люди перестали верить в Бога, и Бог лишил их сути всего человеческого, того, что делает человека Человеком, – любви к ближнему и целомудренности, душевной чистоты и милосердия, совестливости и порядочности. А взамен в избытке посеял среди людей жестокость и подозрительность, лицемерие и вероломство, жадность и стяжательство. Вот и получилось, что старшее поколение полностью растеряло с годами заложенную в нем нравственность – погрязло в пьянстве, пороках и в распутстве, а молодые лишены человеческой сути уже от рождения. Хаос творится на Земле – брат пошел на брата, сын – на отца…

Женя уже знала о трагедии этой семьи. Два сына пана и пани Калинис оказались «по разные стороны баррикады». Старший, 35-летний Зигмунд, смирился с оккупационным режимом, стал «фольксдейтчем» и безропотно отправился служить в немецкую армию. Младший же, 23-летний Вацлав, с первых недель оккупации исчез из дома, примкнул к народному освободительному движению, по-русски – к партизанам, по слухам был организатором и непосредственным исполнителем наиболее дерзких диверсий на железной дороге под Варшавой, за что фашисты назначили за его поимку немалую сумму. Местное гестапо уже трижды предупреждало старика Калиниса об его строгой ответственности перед оккупационными властями за сокрытие местонахождения Вацлава. Иными словами, если бы соскучившийся по родителям сын вздумал появиться на пороге родного дома – отец и мать немедленно должны были бы выдать его гестаповским ищейкам… Ну а их последнюю, по словам пани Евы, «Богом данную» дочь, 18-летнюю Янину, гитлеровцы отправили на работу в Германию, и вот уже пошел второй год, как родители ничего не знают о ней.

Мать Крыси – жена старшего сына – после того, как мужа забрали в армию, подалась к родным, в Краков, работает теперь в офицерском казино и, по выражению пани Евы, «скурвилась, зовсим запомнялам о дочери», уже больше полугода не появляется на хуторе… И Крыся стала вести себя неподобающим образом, постепенно отбивается от рук. Несмотря на запреты стариков, почти каждый вечер ускользает из дома в деревню, где располагается полицейская бригада. А когда возвращается, зачастую – за полночь, от нее ощутимо разит самогоном, сигаретным дымом.

Знала Женя и о том, что это Крыся выдала их. Правда, по глупости. В тот вечер она, как всегда, отправилась на свидание к своему служившему в полиции ухажеру. Возможно, парень был недостаточно внимателен к ней, возможно, Крыся просто решила пококетничать, поддразнить его, только она сказала: «Я еще подумаю, продолжать ли мне гулять с тобой. На нашем хуторе такие гарные русские хлопаки появились».

Ухажер оказался чистоплюем, не захотел марать себя в глазах, возможно, будущих родственников, дал знать об услышанном в фельджандармерию. Крыся сама призналась в этом Жене и, так как была она девчонкой хотя и сумасбродной, но, в общем-то, доброй, привязчивой, – горько каялась в своем взбалмошном поступке.