«Искатели сокровищ» и другие истории семейства Бэстейбл

– Буду писать о том, что случилось в тысяча шестьдесят шестом году, – объявил Г. О. – Я об этом знаю.

А Элис сказала:

– Если и стану писать доклад, то о Марии Стюарт.

Тут как раз вернулись Дора и Дейзи, и выяснилось, что эта невезучая, но красивая шотландская королева была единственной, о ком бы обе хотели писать.

Тогда Элис уступила им Марию Стюарт и удовольствовалась Великой хартией вольностей[104], чтобы подружки теперь уже между собой решали, кто из них и в чью пользу откажется от Марии Шотландской, поскольку мы все согласились, что истории этой оплакиваемой носительницы жемчуга и чёрного бархата недостаточно для целых двух докладов.

Всё вроде бы складывалось прекрасно, когда Г. О. вдруг спросил:

– А если он нам не позволит?

– Кто и что «не позволит»?

– Ну, этот дядька из Красного дома не позволит читать доклады в своём Красном доме.

Подобного поворота никто из нас, остальных, и впрямь не предполагал. Но даже после слов Г. О. мы сомневались, что кто-то способен, презрев законы гостеприимства, ответить нам отказом.

Правда, никому из нас не хотелось письменно испрашивать разрешения. Пришлось кидать жребий. И опять у Доры возникли какие-то нравственные сомнения относительно уместности жеребьёвки по воскресеньям. Поэтому вместо подбрасывания монетки мы использовали сборник церковных гимнов.

В результате жребий выпал Ноэлю, и он решил, что напечатает письмо с просьбой на машинке дяди Альберта, гостившего у нас вместе с ней и ожидавшего мастера, который должен был прийти и забрать его «ремингтон» в ремонт для починки литеры «м». Сломалась она, как мы считаем, исключительно по вине дяди Альберта, слишком часто печатавшего имя Маргарет, точнее, той самой леди, на которой он был обречён жениться.

Девочки принесли письмо, которое дяде Альберта прислало прошлым летом Мейдстонское общество антикваров и Клуб археологов-любителей в лице их почётного секретаря мистера Эдварда К. Тернбулла. Г. О. сказал, что дорогие наши сёстры сохранили его на всякий случай.

Воспользовавшись синим мелком, мы принялись вносить исправления. Поставили нужную дату. А в текст добавили вопрос относительно того, позволено ли нам будет покататься на коньках по замёрзшему рву.

Затем письмо было вручено Ноэлю. Поэт наш уже засел за сочинение доклада про битву при Азенкуре, так что привлечь его внимание нам удалось только после продолжительной тряски. И пока наш отец, наш индийский дядя и дядя Альберта прогуливались в обществе остальных гостей по дороге на Форест-Хилл, мы отобрали у Ноэля стихи и карандаш, а самого его заперли в отцовском кабинете вместе с «ремингтоном», до которого нам никогда не запрещали дотрагиваться.

Не думаю, что машинка особенно пострадала от Ноэля. Разве что в самом начале у него накрепко сцепились три литерных рычага, но Дикки их быстро разъединил при помощи отвёртки.

Вообще говоря, с машинописью у Ноэля выходило не очень. Он раз за разом выдавал что-то вроде «многоутровжараемвый» или «вровбрлики», перепортил целую стопку бумаги и начинал всё сызнова, пока пол не усеяли плоды его безуспешных трудов.

В итоге мы, предоставив ему осваивать печатание на машинке, пошли играть в известных художников. И тут даже Дора ничего не сказала про воскресенье, поскольку в большинстве своём мастера эти писали картины на библейские темы.

Спустя долгое время мы услышали, как дверь кабинета хлопнула один раз, а входная – дважды, и среди нас появился Ноэль, который сказал нам, что всё отправил, и вновь погряз в своём сочинительстве, так глубоко, что извлечь его оттуда удалось не раньше, чем пришла пора ложиться в кровать.

И только на другой день он признался, что в пишущую машинку, должно быть, вселился демон, и по этой причине письмо получилось до того странным, что даже сам он мог прочитать его с большим трудом.

– Этот отвратительный механизм, сеющий ненависть и разрушение, совершенно меня не слушался, – объяснял он нам. – Я извёл понапрасну кучу лучшей отцовской бумаги, почти всю мусорную корзину заполнил и очень боялся, что отец зайдёт и что-нибудь мне по этому поводу скажет. Ну и поторопился допечатать, как вышло. Ошибки исправил синим мелком, ведь карандаш-то вы у меня отобрали. А чьим именем подписался, сообразил, только когда уже конверт был запечатан и марка наклеена.

Сердца добрых братьев его и сестёр разом несколько зачерствели, однако они, из последних сил сдерживаясь, постарались как можно спокойней спросить:

– И чьим же именем ты подписался?

И Ноэль ответил:

– Ну конечно же, Эдварда Тернбулла, которое стояло в конце их письма. Вы адрес вычеркнули, а его забыли.

– Нет, не забыли, – сухо проговорил Освальд. – Видишь ли, я всё же надеялся, что, в отличие от многого остального, имя своё ты знаешь.

Элис укорила Освальда за нечуткость, а Ноэля поцеловала и вызвалась с ним по очереди караулить почтальона, чтобы получить письмо для Тернбулла, прежде чем служанка успеет сказать, что такой здесь не живёт.