Искра жизни

— Слушай, — сказал ему пятьсот девятый. — Слушай и запоминай. Это только в дурацких романах пишут, будто дух сломить нельзя. Я знал прекрасных людей, которых превращали в ревущую от боли скотину. Почти всякое сопротивление можно сломить, нужно только время и подходящие инструменты. И того и другого у них предостаточно. — Он кивнул в сторону эсэсовских казарм. — И они прекрасно это знают. Они только того и ждут. При сопротивлении важно, чего ты достигаешь, а не как ты при этом выглядишь. Бессмысленное геройство — все равно что бессмысленное самоубийство. А наши крохи сопротивления — это единственное, что у нас еще осталось. Их надо хорошенько прятать и пользоваться только в самом крайнем случае, как мы с тобой у Вебера. Иначе…

Лунный свет дополз до тела Вестхофа. Он скользнул по его лицу и мертвому затылку.

— Хоть несколько из нас должны выжить, — прошептал пятьсот девятый. — Сберечь себя на потом. Чтобы вот это все не было понапрасну. Несколько из тех, кто не сломлен.

В изнеможении он откинулся назад. Думать было почти так же трудно, как бегать. Обычно голод и слабость не позволяли ни того ни другого. Но порой случались вдруг минуты странной легкости, когда все казалось удивительно прозрачным, пока мир снова не окутывала дрожащая дымка усталости.

— Несколько тех, кто не сломлен и не захочет забыть, — добавил пятьсот девятый и пристально посмотрел на Бухера.

«Парень на двадцать лет моложе меня, — подумал он. — Он еще многое может. И не сломлен. А я? Время, время, — внезапное отчаяние накатило на него. — Время ест тебя, как ржавчина. Его заметишь, только когда все это будет позади. И попытаешься там, на воле, все начать сначала. Только тогда и поймешь, прикончили тебя или все же не совсем. Эти десять лет в зоне — каждый год идет за два, если не за три. Хватит ли сил? А сил потребуется ох как много!»

— Перед нами никто не будет падать на колени, когда мы отсюда выйдем, — сказал он. — Все вот это будут отрицать и постараются забыть. И нас тоже. И многие из нас тоже захотят все забыть.

— Я не забуду, — произнес Бухер мрачно. — Ни вот этого, сейчас. Ни всего остального.

— Вот и хорошо. — Волна утомления нахлынула с новой силой. Пятьсот девятый закрыл было глаза, но тут же открыл их снова. Есть одно, что надо высказать, пока оно снова не ускользнуло. Бухер должен это знать. Может, он вообще будет единственный, кому удастся выжить. Важно, чтобы он это знал. — Хандке не нацист, — произнес пятьсот девятый уже с трудом. — Он заключенный, как и мы. Там, на воле, он, вероятно, никогда бы никого не убил. А здесь он убивает, потому что ему дана власть. Он знает — жаловаться на него мы не будем, бесполезно. Все равно его покроют. То есть власть его бесконтрольна. В этом все дело. Власть и безответственность… Слишком много власти в недостойных руках… Вообще слишком много власти… в любых руках… Понимаешь?

— Да, — ответил Бухер.

Пятьсот девятый кивнул.

— Это и еще другое. Леность сердца… Страх… Уступчивость совести… Вот наши беды. Я об этом сегодня… весь вечер думал.

Усталость была теперь уже как черная туча, что с грохотом заволакивала взор. Пятьсот девятый достал из кармана кусок хлеба.

— На вот. Мне не нужно. Мне мяса хватило. Отдашь это Рут…

Бухер смотрел на него, не в силах шелохнуться.

— Я случайно все слышал, — пробормотал пятьсот девятый слабеющим голосом, с трудом превозмогая внезапную сонливость. — Отдашь это ей… Ведь это… — Голова его упала на грудь, но он с усилием поднял ее еще раз, и его разукрашенный кровоподтеками череп внезапно озарила улыбка. — Ведь это тоже очень важно… что-то давать…

Бухер взял хлеб и снова пошел к забору женского лагеря. Туман теперь висел на уровне головы. Ниже все было видно. Было что-то призрачно-фантастическое в зрелище безголовых мусульман, что цепочкой плелись к уборной. Спустя некоторое время пришла Рут. Она тоже была без головы.

— Пригнись, — шепнул ей Бухер.

Теперь оба они сидели на корточках. Бухер бросил ей хлеб. Он размышлял, сказать ей про мясо или нет. Решил не говорить.

— Рут, — сказал он вместо этого. — По-моему, мы отсюда выберемся.

Она не смогла ему ответить. Во рту у нее был хлеб. Но она смотрела на него. Глаза у нее были раскрыты широко-широко.

— Я теперь твердо в это верю, — добавил Бухер.

Он и сам не знал, откуда вдруг в нем эта вера. Как-то это связано с пятьсот девятым и с тем, что тот сказал.

Бухер вернулся к бараку. Пятьсот девятый крепко спал. Он лежал рядом с Вестхофом, голова к голове. Оба лица заплыли кровоподтеками, и Бухер почти не мог различить, кто из этих двоих дышит, а кто нет. Он не стал будить пятьсот девятого. Он знал — тот уже два дня не заходит в барак, все ждет Левинского. Ночь была не слишком холодная, но Бухер все равно стянул куртки с Вестхофа и еще с двоих мертвецов, чтобы укрыть пятьсот девятого потеплее.

IX

Новый воздушный налет последовал два дня спустя. Сирены взвыли в восемь вечера. А вскоре упали и первые бомбы. Они падали быстро и часто, словно град, и тарахтенье зениток не способно было их заглушить. Лишь напоследок пошли тяжелые крупнокалиберные бомбы.