Искра жизни

XXII

– Что? – не поверил своим ушам Бергер. – Вообще никакой еды?

– Вообще никакой.

– И баланды нет?

– Ни баланды, ни пайки. Личный приказ Вебера.

– А остальным? В Рабочем лагере?

– Ничего. Весь лагерь остается без ужина.

Бергер обернулся к товарищам.

– Вы что-нибудь понимаете? Белье выдали, а еды не дают.

– Нам еще вон примулы выдали, – пятьсот девятый показал на две жалкие малюсенькие клумбочки при входе. В каждой чахло по нескольку полуувядших кустиков. Нынче днем их посадили работяги из садоводства.

– Может, их съедим?

– Не вздумай. Если хоть одна пропадет, мы неделю жратвы не получим.

– Ничего не понимаю, – недоумевал Бергер. – После всей этой нойбауэровской показухи я уж думал, мы даже картошку в баланде увидим.

Подошел Лебенталь.

– Это все Вебер. Не Нойбауэр. Вебер лютует из-за Нойбауэра. Решил, что тот подстраховаться хочет. А он, конечно, хочет. Вот Вебер и вставляет ему палки в колеса, где только можно. Так в канцелярии говорят. Левинский с Вернером, да и остальные на той стороне тоже так считают. А нам из-за этого доходить…

– То-то мертвецов будет…

Они смотрели на красное закатное небо.

– Вебер в канцелярии так и сказал: пусть, мол, никто ничего себе не воображает, он лично позаботится о том, чтобы не давать нам спуску. – Лебенталь извлек изо рта свою челюсть, деловито ее осмотрел и водворил на место.

Из барака, разрастаясь и раскатываясь волной, донесся стон ужаса. Это распространялась страшная весть. Скелеты гурьбой вываливались из дверей и кидались проверять бачки – не пахнут ли едой, вдруг другие все съели, а их просто обманули. Но бачки были сухие и совершенно чистые. Жалобный вой усилился. Многие в отчаянии просто валились на землю, молотя иссохшими, костлявыми кулачками по грязи. Но большинство либо тихо уползали восвояси, либо неподвижно лежали прямо тут с раскрытыми ртами и огромными, застывшими от горя глазами. Из дверей доносились слабые голоса тех, кто уже не мог встать. Это были не выкрики, не ругань, вообще не крик, а некий тихий, немощный хорал, почти пение, в котором уже не было слов для мольбы, проклятий и причитаний. Это было по ту сторону слов – с верещанием и присвистами, хрипами и судорожным царапаньем здесь иссякали последние капли уходящей жизни, так что со стороны бараки казались огромными ловушками для издыхающих насекомых.

Ровно в семь вечера грянул лагерный оркестр. Он расположился не в Малом, а в Рабочем лагере, но достаточно близко, чтобы всем было слышно. На этот счет указания Нойбауэра были соблюдены неукоснительно. А первой вещью, как всегда, был любимый вальс коменданта – «Розы с юга».