Искра жизни

– Будем питаться надеждой, если больше нечем, – сказал пятьсот девятый. – Давайте жрать все надежды, какие только есть! Будем питаться огнем артиллерии! Нам надо выстоять! И мы выстоим!

Горстка лагерников сбились вблизи барака. Ночь была холодная и промозглая. Они мерзли, но не слишком. В первые же часы после отбоя в бараке умерли двадцать восемь человек. Ветераны стянули с мертвецов одежду, которая тем уже не нужна, и все надели на себя, чтобы не замерзнуть и не заболеть. В барак они не хотели. В бараке, сопя и чавкая, обжиралась смерть. Три дня их продержали без пайки, а сегодня еще и без баланды. Повсюду на нарах тела судорожно цеплялись за жизнь, потом сникали и замирали навсегда. Ветераны не хотели туда идти. Они не хотели там спать. Смертью можно заразиться, и им почему-то казалось, что во сне они перед этой заразой особенно беззащитны. Вот они и сидели на улице, укутавшись в одежки мертвецов и не сводя глаз с горизонта, из-за которого должна прийти свобода.

– Только эту ночь, – твердил пятьсот девятый. – Одну эту ночь! Поверьте мне. Нойбауэр все узнает и завтра же распоряжение отменит. Между ними уже разлад. Это начало конца. Мы так долго держались. Теперь только эту ночь продержаться.

Никто ему не ответил. Они сидели, тесно прижавшись друг к дружке, как стая зверей в зимнюю стужу. Они давали друг другу даже не тепло, скорей волю к жизни. И это было куда важнее тепла.

– Давайте поговорим о чем-нибудь, – сказал Бергер. – Только не о том, что здесь. – Он повернулся к Зульцбахеру, который сидел рядом с ним. – Вот ты что будешь делать, когда выйдешь отсюда?

– Я? – Зульцбахер замялся. – Лучше не говорить раньше времени. Сглазим еще.

– Да уже не сглазим! – воскликнул пятьсот девятый. – Все годы мы об этом молчали, потому что оно сидело там, внутри, и ело нас поедом. Но теперь надо об этом поговорить. В такую ночь! Когда же еще? Давайте питаться надеждами, которые у нас есть. Так что ты, Зульцбахер, собираешься делать, когда выйдешь отсюда?

– Я не знаю, где моя жена. Она в Дюссельдорфе жила. Но Дюссельдорф вроде разрушен.

– Если она в Дюссельдорфе, тогда она в безопасности. В Дюссельдорфе уже англичане. Даже по немецкому радио передавали.

– Или убита, – проговорил Зульцбахер.

– Такое тоже не исключено. Мы ведь ничего не знаем про тех, кто на воле.

– Как и они про нас, – заметил Бухер.

Пятьсот девятый взглянул на него. Он до сих пор так и не сказал Бухеру, что отец его погиб и как он погиб. Не к спеху, скажет при освобождении. Тогда Бухеру легче это будет вынести. Ничего, он еще молодой, и он единственный из лагеря не один. Всему свое время.

– Да как же это мы отсюда выйдем, не представляю, – вздохнул Мейерхоф. – Я уже шесть лет в зоне.

– А я двенадцать, – сказал Бергер.

– Двенадцать? Ты, наверно, политикой занимался?

– Да нет. Просто с двадцать восьмого по тридцать второй был лечащим врачом у одного нациста, который потом стал группенфюрером. Он ко мне просто на прием пришел, а я направил его к специалисту, моему приятелю. Он и зашел-то ко мне только потому, что мы в одном доме жили. По соседству, ему удобно.

– И из-за этого он тебя посадил?

– Ну да. У него был сифилис.

– А твой приятель-специалист что же?

– Того он вообще подвел под расстрел. Я-то сам делал вид, что понятия не имею, какая у него болезнь, все твердил, что это простудное, должно быть, еще с той войны. Но на всякий случай он и меня упрятал за решетку.

– А вот ты выйдешь и узнаешь, что он еще жив, что тогда?

Бергер задумался.

– Не знаю.

– Я бы его сей же миг порешил! – заявил Майерхоф.

– Чтобы снова в тюрьму угодить, да? – съязвил Лебенталь. – За убийство-то. Еще годков на десять, а то и на двадцать.

– А ты, Лео, чем займешься, когда выйдешь на волю? – спросил пятьсот девятый.

– Открою магазин верхней одежды. Добротные, хорошие пальто. Готовые модели и полуфабрикаты.

– Пальто? Летом? Лео, ведь это летом будет!

– Бывают и летние пальто. Могу и костюмы заодно продавать. И плащи, конечно.

– Лео, – сказал пятьсот девятый. – Почему бы тебе не остаться на продовольственных товарах? Спрос будет куда больше, чем на пальто, а ты же в этом деле король!

– Ты думаешь? – Лебенталь был явно польщен.

– Ну конечно.

– Может, ты и прав. Я подумаю. Американские продукты, к примеру. Да их с руками будут отрывать! Помните, какое было американское сало после той войны? Толстое, белое, нежное, как марципан, с розовыми…

– Заткнись, Лео! Ты с ума сошел!

– Нет-нет. Мне просто вспомнилось. Интересно, в этот раз они сало будут присылать? Хотя бы для нас?

– Лео, уймись!

– А ты, Бергер, что будешь делать? – спросил Розен.

Бергер отер воспаленные глаза.

– Пойду в обучение к какому-нибудь аптекарю. Попробую, может что и получится. А оперировать – с такими руками? – Руки его, спрятанные под курткой, которую он на себя набросил, непроизвольно сжались в кулаки. – Куда там. Нет, стану аптекарем. А ты?

– Моя жена подала на развод, потому что я еврей. Я ничего о ней не знаю.

– Уж не собираешься ли ты ее разыскивать? – возмутился Майерхоф.

Розен замялся.

– А вдруг ее вынудили? И что ей еще оставалось делать? Я ей сам советовал.

– Может, она за это время такой страхолюдиной стала, что тебе и горевать не придется, – утешил его Лебенталь. – Еще радоваться будешь, что избавился.

– Да ведь и мы не помолодели.

– Да уж. Девять лет. – Зульцбахер закашлялся. – Интересно, что чувствуешь, когда видишь человека после стольких лет?

– Радуйся, если будет кого увидеть.

– После стольких лет, – повторил Зульцбахер. – Небось и не узнать друг друга.