Искра жизни

Первые взрывы сотрясли город. Визг падающих бомб прорезал вой сирен. Земля содрогнулась. От одной из стен медленно отвалился кусок карниза. Некоторые из арестантов в страхе попадали на землю. Но к ним уже мчались десятники.

– Встать! Встать сейчас же!

Голосов их было не слышно, но они тянули заключенных за шиворот, тормошили их. Вдруг Гольдштейн увидел, как у одного из лежавших раскололся череп и оттуда брызнула кровь. А другой, что стоял рядом, схватился за живот и уткнулся в мусор. Это были не осколки бомб – это стреляли эсэсовцы. Просто выстрелов не было слышно.

– Подвал! – сквозь шум прокричал Гольдштейн Вернеру. – Там подвал! Они за нами не погонятся!

Оба они смотрели в жерло подвала. Казалось, оно стало шире. Его темные глубины сулили прохладу и спасение. Оно было, как черный водоворот, который затягивал – и не было сил ему сопротивляться. Арестанты смотрели туда как завороженные. По рядам их пробежало волнение. Но Вернер крепко держал Гольдштейна.

– Нет! – кричал он сквозь шум, сам не спуская глаз с подвала. – Нет! Нельзя! Всех расстреляют! Ни в коем случае! Стоять!

Серое лицо Гольдштейна повернулось к нему. Глаза на этом лице были как две плоские поблескивающие пластинки сланца. Рот перекосился от крика.

– Не в укрытие! – надрывался он. – Совсем бежать! Насквозь! Там же выход с другой стороны!

Вернера это сразило, как удар под ложечку. Он вдруг задрожал. Дрожали не только руки и колени – казалось, внутри у него трясется каждая поджилка. Кровь застучала в висках. Он знал – побег возможен разве что чудом, но одна мысль об этом уже была достаточным искушением: бежать, немедленно, сейчас же, в каком-нибудь из домов украсть себе одежду и скрыться, покуда кругом такой переполох.

– Нет! – Ему казалось, что он шепчет, но он орал, стараясь перекрыть грохот. – Нет! – кричал он не только Гольдштейну, но и самому себе. – Теперь уже нет! Нет, теперь уже нет! – Он прекрасно знал, что это безумие. Все, что достигнуто с таким трудом, в один миг рухнет. Их товарищей будут расстреливать, десятерых за каждого беглеца, но сперва еще здесь устроят кровавую баню, а уж потом в лагере примут свои меры, – и все равно его манило и звало. – Нет! – кричал Вернер и еще крепче держал Гольдштейна, а значит, держал и себя.

«Солнце! – думал Левинский. – Проклятое солнце! Из-за него мы все погибнем. Почему никто его из зенитки не расколошматит? Ведь это все равно что голым стоять под прожектором, отличная мишень для всех прицелов. Хоть бы облачко какое, хотя бы на минутку!» Пот ручьями струился у него по спине.

Стены задрожали. Где-то совсем близко грянул гром, все затряслось, и еще в грохоте этого грома большой кусок стены с пустой оконной рамой медленно накренился и начал падать. Когда он рухнул на горстку работяг, со стороны это даже не показалось страшным. Кусок был метров пять шириной. Лишь один арестант, на которого пришелся пустой прямоугольник окна, остался стоять, недоуменно озираясь. Он явно не понимал, как это так – он стоит по пояс в щебенке и тем не менее все еще жив. Рядом с ним из-под груды обрушившегося кирпича торчали чьи-то ноги, они дернулись несколько раз и потом затихли.