Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Перебирая растопыренными руками, закусив удила и тряся бородой, всклокоченный Стагирит передвигается на карачках под прелестной молодой наездницей, которая сидит на нем амазонкой и поигрывает кнутом. Аристотеля Мастер Домашней книги одел доктором богословия, а Филлиду нарядил по последней бургундской моде. Складки их длинных одежд свиваются в бурную массу – столкновение страсти и злорадства. Но волнение не поднимается выше черты, над которой высится голова Филлиды. Невинная улыбка прелестницы уверяет всех и каждого, что она тут ни при чем: дело ли рабыни перечить причудам господ?

Мастер Домашней книги. Святое семейство. Ок. 1495

Судя по круглой форме гравюры, она была задумана как украшение, которое при желании можно было бы воспроизвести красками на стекле[704] либо выткать. Будучи расцвечена и включена в комплекс подобных изображений, такая сценка вряд ли могла бы побудить кого-либо обсуждать ее художественные достоинства. Иное дело гравюра. Ею любуются в одиночку, ее с гордостью показывают гостю. Здесь каждая мелочь имеет значение: и то, что посрамление философа происходит за изгородью, как в загоне для животных; и каменистость земли, по которой, не чувствуя боли, ползет проворный мудрец; и то, что даже кустики травы, пробивающиеся у изгороди, не говоря уж о стройных деревцах, выказывают своим стремлением вверх бо́льшую суверенную волю, нежели престарелый раб страсти; и, наконец, то, что деревца соотнесены с сорняком так же, как двое свидетелей (в которых с равной вероятностью можно видеть Александра и его отца Филиппа или гейдельбергских студента и профессора) соотнесены с самим Аристотелем, обеспечивая картинке динамическое и смысловое равновесие, центром коего является мстительная красотка.

Мастер Домашней книги. Старый бульдог. Ок. 1485

Большинство греческих философов относило физические наслаждения к низшим удовольствиям, приравнивая их к упоению, которое испытывает человек, заболевший чесоткой, от почесывания пораженных участков кожи. Человек, не справляющийся с низменными влечениями, переступает границу, отделяющую его от животных. Мастер Домашней книги создал аллегорию такого самозабвенного наслаждения – гравюру «Старый бульдог».

Комок мускулов наполняет маленький листок, создавая впечатление, будто мы находимся совсем рядом с этим псом и смотрим на него не сверху, а сбоку. Оттого он кажется очень крупным и сильным. Художник показывает весомо, грубо, зримо и лоснящуюся шкуру, и страшные когти, и половые органы самца. В точно схваченной нелепой позе (насколько приятнее выглядел бы он, если бы поднялся с земли или вытянулся во весь рост!) животное становится похоже на обезьяну, пародию на человека. Чтобы дотянуться до зудящего загривка, пес скрючился, и мы видим его морду в таком ракурсе, в каком она бывает видна, когда собака тычется носом в наши колени. Это придает животному трогательность – и вот мы уже с сочувствием глядим на сосредоточенно сморщенный лоб и маленькие глазки, в которых нет никакого помысла, кроме одного-единственного – вычесать блоху из-за уха. Пес работает лапой в самозабвении.

Приблизить человека к «братьям нашим меньшим» – особая страсть Мастера Домашней книги: Аристотеля он превратил в безответного конягу Филлиды, к чешущемуся псу заставляет чуть ли не подползать на брюхе. Вот и в «Святом семействе»[705] он предлагает нам мысленно припасть к земле и попробовать включиться в игру, затеянную стариком Иосифом. Спрятавшись за углом каменной скамьи, Иосиф с живейшим любопытством наблюдает за Младенцем Иисусом, который силится достать невесть откуда прикатившееся яблочко – и не может этого сделать, потому что ноги его еще не держат. А у Иосифа наготове другое яблоко.

Мастер освободил эту сцену от малейших признаков изобразительной риторики, которая непременно была бы пущена в ход иным художником, который постарался бы придать своему произведению значительность, подобающую месту Святого семейства в Священной истории. Поведение взрослого и ребенка сведено к простым и непосредственным проявлениям душевности.

Однако у него хватило такта, чтобы не растворить в сладкой сентиментальности настроение Марии. Возвышаясь над старым и малым, Мария не отпускает от себя Иисуса, но и не сгибается вслед его движению, не помогает ему дотянуться до яблока. Она следит за игрой, и по губам ее скользит грустная улыбка, как если бы ей стал ясен замысел Мастера Домашней книги, включившего ее в столь необычную сцену. Эти яблоки напоминают ей о плодах древа познания добра и зла и, стало быть, о собственной роли как новой Евы и роли Иисуса как нового Адама. Шипы на розах – знак дорогой цены, которую им придется заплатить за эти роли.