Исландия

Да, моего друга зовут Айзек, он из Эфиопии. В Израиль он прибыл в трёхлетнем возрасте, и по дороге его чуть не съели. Дело было в эпоху великого кризиса. Отец Айзека умер во время прорыва беженцев из блокированной провинции Гондэр. Мать несла Айзека на себе и всегда держала в руке камень, потому что к ней подступали тени обезумевших от голода людей. Они могли отнять ребёнка. Какое-то время семья провела в лагере для беженцев. Муж заболел, и его поместили в больницу. Вскоре мать собралась к нему в город и оставила Айзека на попечение женщин. В больнице ей сказали, что муж умер. Когда она вернулась в лагерь, он оказался разрушен солдатами – и ни одного человека, всех угнали обратно за рубеж. Год мать была разлучена с сыном, достигнув Израиля. Но прошло много лет, Айзек работает программистом.

Очередной сентябрь начался. Роса упала. Слабеет солнце. Чуть прохладней становится великий город. Человек, как время года, стареет внезапно. Он просто начинает слышать музыку, которая интереснее слов. Так наступает немота. Отдельные предметы становятся дороже мира. Когда я возвращаюсь домой, я раздеваюсь и подставляю себя ветру. Мы с Мирьям на улице Исландия – над Эйн-Керемом: выше только небо, птицы, самолёты, так что никто не видит меня на моём балконе, откуда палисадник срывается в долину.

Иногда ко мне заходит Айзек, и мы сидим друг напротив друга, играем в шахматы и курим кальян. Если я проигрываю, то рассказываю ему какую-нибудь свою историю.

Случается, к нам заходят женщины, точнее залетают – это ведьмы, особенные иерусалимские ведьмы. (Наш город вообще город ведьм, здесь каждая вторая Лилит, если честно.)

Я прихожу с работы, отмокаю под душем и ложусь на кушетку на балконе пялиться в небо, на пролетающие самолёты, на купающихся в синеве голубей. И если мне интересно, я открываю на смартфоне FlightRadar и вижу, откуда и куда летит самолёт. Что может быть прекраснее неба, его первых звёзд, особенно когда ты постарел. Небо моё море, я могу пялиться в него сколько угодно, и если хорош кальян, то можно бесконечно смотреть в себя и видеть свою пустоту. Мне нравится смотреть в себя и понимать, что ты меньше любого атома и в то же время размером со Вселенную. Но последнее менее интересно, потому что любые размеры печалят. Зато пустота меньше точки.

Ещё я люблю вспоминать. На балконе мне в голову приходят разные воспоминания, значительные и не очень, но все словно не имеющие ко мне отношения. Например, недавно я вспоминал, как впервые оказался в Сан-Франциско. Первый человек, который заговорил со мной, был бездомным. Он ночевал на берегу океана, а я утром брёл по пляжу. Он стрельнул у меня сигарету, я дал две и спросил: кто вы? «I am a bum». Таков был мой первый урок английского. Я ходил по городу с распахнутыми глазами и на Ashbury Heights зашёл в мастерскую пирсинга, он тогда только входил в моду, и я стоял перед картой человеческого тела и читал описания, каких духов можно заклясть, если проткнуть себя в том или другом месте. А ещё я вспомнил, как там же, в Сан-Франциско, попал впервые на вечеринку, самую настоящую вечеринку, которую устраивала моя учительница английского, светлокудрая красавица Энни. Я пришёл, и мне сразу налили водки, сказали – пей, покажи, как русские умеют пить, и я не смог, и потом мне было так стыдно, что я не смог показать, как умеют пить русские, мне долго ещё было не по себе потом, хотя Энни тогда меня утешала и утешала. Но с тех пор, как я стал таким старым, что пустота внутри часто начала говорить мне: «Здравствуй!» – мне теперь не стыдно, не стыдно даже за то, что в той мастерской пирсинга я сделал себе обрезание – мне давно хотелось узнать, каково это библейское заклятие, и я узнал его сполна.

Айзек говорит: «Эка невидаль. Я тоже обрезан!» – и расставляет заново фигуры на доске, ожидая заработать себе ещё одну мою историю.

А ещё, рассказываю я Айзеку, как-то раз я принёс доставку девице, пытавшейся всучить мне неоплатный чек, и как она была соблазнительна, словно предлагая себя за пиццу, и какая психоделическая музыка загадочно играла в огромных колонках.

Айзек снова расставляет фигуры, и я вспоминаю, как после Сан-Франциско уехал в Алабаму. Я жил в Таскалусе и ходил в университетскую библиотеку, где читал книги на русском языке, много неведомых прекрасных книг…