Исландия

Земля замечательна своим разнообразием, и если вам пока не случилось в нём отыскать лузу, то, побившись сколько-то раз по бортам, в конце концов вы нырнёте в своё личное пространство. Если же этого долго не происходит, следовательно, ваш угол поиска слишком прямой и вы просто бьётесь от борта к борту, но стоит чуть отклониться от перпендикуляра, как мир, прорвавшись из бокового зрения, немедленно расширится. Первые три года я только и делал, что путешествовал, побывав во множестве мест, о которых иные старожилы даже и не слыхали. С учётом степени пристальности и кругозора географически и исторически страна почти неисчерпаема, сгущённое пространство её по плотности напоминает нечто телесное. При этом ландшафтное разнообразие с помощью некой метафизической смычки роднится с многообразием культур населения. По крайней мере, такое сопоставление напрашивается, рифмуясь с тезисом о наличии для каждого своей личной ложбинки, куда было бы по сердцу закатиться. Причём необязательно в этой ложбинке жить, часто достаточно знать, что она просто существует, ибо почти до любого уголка страны рукой подать и отовсюду можно ощутить точную близость.

Зоны, странные места, подобные Голанам, часто встречаются на моём пути геодезиста. Однажды я неделю провёл на холмах Катеф-Бейтуния, где находятся макамы Шейх Зейтун и Ум Эль-Шейх – могилы безвестных святых. Министерству древностей понадобилась подробная съёмка этого прямоугольника площадью два на четыре километра, одного из самых редко посещаемых мест в Иудее и Самарии. Во время строительства разделительной стены в верховье русла Нахаль Модиин эти холмы оказались отрезанными от цивилизации, поскольку с одной стороны их ограждает забор безопасности, с другой – вспомогательная стена вдоль шоссе. На этой закрытой ничейной территории, ставшей своеобразным заповедником, расплодились бесчисленно газели и кабаны. Здесь множество развалин времён Второго Храма, византийского и более позднего арабского периодов – жилые помещения, винодельни и маслодавильни. То и дело мне под ноги попадались мозаичные полы, на которые я истратил немало питьевой воды, сбрызгивая мозаику, чтобы разглядеть получше рисунок. Катеф-Бейтуния, пожалуй, самая неисследованная местность между Тель-Авивом и Иерусалимом, потому что путешественников пугает близость арабских населённых пунктов, в то время как жителей близлежащих деревень пограничники пускают только на сбор урожая оливок. Стоит только отойти от шоссе метров на сто, как вдруг понимаешь, что вошёл куда-то в особенное пространство, что обыденная жизнь осталась позади. Вокруг совершенно пусто, ещё несколько минут ходьбы – и тишина становится полной, но никакого ощущения идиллии нет. Любой шорох вызывает подозрение и настороженность. Иррациональное ощущение подвоха не покидало меня все те дни. Ночевал я в одной из сторожевых башен, на холмах я насчитал их девять: эти обычно двухэтажные, круглые в сечении строения предназначались для сбора винограда и относились к античным ещё временам. Нижний этаж, толстые стены которого позволяли поддерживать низкую температуру, использовался в качестве хранилища, в то время как на верхнем располагался дозорный пункт.

Один из моих маршрутов на этих холмах проходил мимо источника Айн Дженан, откуда по пологой тропинке я спускался в ущелье, в восточной части которого находятся развалины византийской церкви VI века. Раскопки на её руинах велись лет тридцать назад, и благодаря мозаичным надписям стало известно, что церковь была возведена в честь некоего святого Теодороса. Любил я посидеть и на развалинах византийской фермы, чьей главной достопримечательностью была большая маслодавильня. На холмах я сосуществовал с тучей куропаток, множеством пугливых газелей, скакавших по склонам с проворностью солнечных зайчиков, и стадом наглых кабанов почти чёрного окраса. На южных склонах я вёл съёмку среди террасных оливковых садов, растущих в этих местах ещё со времён Маккавеев. Я набирал воду для питья из водосборного колодца, действующего уже больше двух тысячелетий. Всё это время меня то и дело охватывало острое, невероятное почти ощущение проникновения сквозь древность. А когда садилось солнце и ущелье погружалось в тихий рассеянный свет, всё вокруг приобретало гипнотически пронзительную таинственность.