Исландия

Любое движение Мирьям, поза – были царственны. Я знал, что у неё в Англии живёт дочь, и представлял себе, как могла она рожать, воображал её в совсем не царственных обстоятельствах – и всё равно выходило так, что хоть картинку для святцев по Орлеанской деве пиши: родильное ложе – трон, потоки бордовой парчи и белого шёлка, залитого кровью и морем, сошедшим из чрева, и по нему – алые паруса и тростниковые заросли, корневища, остров Буян, – ничто в её облике, казалось, не указывало на то, что её предки – рабочие и крестьяне.

Три солнца – ночное, дневное и подземное – сопровождали тогда меня в Иерусалиме. Мирьям была моим проводником в толще тайны, в которой она иногда раскрывалась лоном, совмещённым с раскалённым зенитом, и на закате сменялась сочащимся лунным светом. Время, проведённое с ней, было сродни затмению – отчётливому сну наяву, в котором вновь творилось нечто неподвластное, но прихотливо увязанное с прошлым, пустившим корни в будущее.

Мирьям была цветочным созданием с ромашковой терпкостью, с жасминовой нежностью, – так она благоухала в ладонях, понемногу распаляясь, начиная вздыхать и потом задыхаться.

Мирьям была вхожа в эзотерическое сообщество Иерусалима, собиравшееся в Соломоновой пещере. Это было что-то вроде клуба, двое его ведущих членов были богатыми французами, в нём состояли даже несколько людей из правительства, иногда тут появлялся сам премьер-министр, – собрания посвящены были в основном благотворительному благоустройству Иерусалима, ни слова о сионизме, ни слова о международном положении, зато потом следовал ужин в башенном масонском здании YMCA, рождённом под куполом города автором ещё одного грандиозного пирамидального шпиля, так же архитектурно закрепившего идеи вольных каменщиков под небесами младшей сестры Земли обетованной, – вертикалью Эмпайр-стейт-билдинг на Манхэттене.

Мирьям всё про всех знала в Старом городе, у неё были свои потайные дворики для посещения – в этом лабиринте камней, заросших садиками, – в Армянском квартале жила её подруга-археолог, чья семья населяла уютный дворик, украшенный лазурными изразцами с разломанным гранатом. Мирьям приносила ей в дар как удобрение пакетик сухого помета горлинок, которых прикормила у себя в палисаднике, – это их гуденье не давало мне выспаться; имелся среди её знакомых также магрибский маг из Мамлюкского квартала – проживавший за резными древними воротами, бывшими высотой по грудь жирафу, которые впускали, казалось, когда-то великанов – телохранителей султана, – это был старик в цветастых бархатных портках и шапочке из той же ткани, иссушенный до такой степени, что хотелось взять его на руки, как ребёнка. Он отсыпáл ей сухих толчёных трав, которыми Мирьям обкуривала своих клиенток, страдающих мигренью, – кислый запах дыма каждый раз доносился до спальни, и я, поглядывая за окно на озарившего его внезапно залётного удода, вспоминал подмосковную лесополосу, где мы в детстве, жмурясь и плача от кислого дыма, вдыхали из тлеющей газетной «козьей ножки» содранную в кулак со стебля сухую полынь: по памяти за берёзами проносилась с воем торможенья электричка, и удод взлетал, вспугнутый отбывшей восвояси сутулой, пришаркивающей босоножками дамой лет пятидесяти пяти, содрогавшейся от приступов слезливой меланхолии.