Исландия

В первые же дни жизни в Иерусалиме я обнаружил здесь такое явление, как солнечный ветер. Скажем, вы в Рехавии, четыре часа пополудни, ноябрь. Время от времени слышно гуканье горлинки. Чуть погодя на выдохе легонько ударяет ставень и гремят понизу сухие листья. Солнечный ветер – предвестие оптически странной зимы, во время которой солнце смежает веки лишь на день, на два, а в остальное время чаша горных склонов наполнена куполом просеянного сквозь толщу прозрачности света, приближающего c удивительной пристальностью обрывы и склоны, обведённые витками дорог, слепящие маковки монастыря, окна и крыши, и вот снова ветер вздыхает, дует на свечи кипарисов, наполняя и обшаривая парусные кроны сосен. Сначала я мыкался по хостелам, стараясь, вернувшись, скажем, из Эйн-Керема, приходить за полночь, когда все уже спят. Коротая вечер, я мотался вдоль стен Старого города, от Яффских ворот к Сионским, мимо арабских мальчишек, гонявших мяч по вытоптанному газону – в свете прожекторов, выхватывающих освещёнными параболами стены, – глядя, как текут огненные ручьи дорог от Мамилы к Геенне, от Шотландской церкви к Мишкенот Шаананим – первому кварталу, выстроенному вне стен; или сидел на крыше Австрийского хосписа, погружённый в бледные звёзды, поглядывая на Храмовую гору с тускневшим куполом Аль-Аксы на ней, с силуэтами башенок, минаретов, цитаделей, мостиков и сходней, ведших с крыши на крышу, в сторону ворот Ирода, к Музею Рокфеллера – колониальной мавританской жемчужине, прозябающей в Восточном Иерусалиме. Я любил посидеть во дворе музея, где растёт сосна, дававшая тень ещё чуть ли не Эзре-книжнику, когда тот из трёх обгоревших свитков переписывал Тору для Израиля, для народа, созданного текстом и для текста. Экспозиция музея не менялась с 1950-х, и план её отпечатан чуть не на ротапринте с лирами на ценнике – что, подобно патине, мне лично внушало особенное расположение. Именно во дворе музея однажды мне стало не по себе от преследовавшего чувства, что весь город, даже новейший, составлен из разной толщины временных пластов – проницаемых, пробитых в неожиданных местах замысловатыми ходами, сквозь которые иногда бросаются под ноги духи древности. От этого Иерусалим кажется полупрозрачным, как разожжённые угли. Его камни раскалены временем. Город этот – аккумулятор времени, и может не только его, время, накапливать, но и отдавать. Эсхатология изначально взяла в прицел этот город и держит его на мушке уже которое тысячелетие: он желал бы ускользнуть, но не в состоянии сбросить с себя накопленный смысл, которого бы хватило на целую отдельную планету.

Было время, когда ежедневно я посвящал себя проникновению в улочки Старого города или выбирался бродить в Рехавию – среди образцов баухауса, заросших бугенвиллеей и плющом: в зависимости от маршрута я иногда представлял себя иглой, опущенной в звуковые бороздки улочек города, с помощью которой город извлекает свою особенную мелодию. Я слышал её отчётливо, и она – непростая, обладавшая своим внутренним развитием, то сложная и ломкая, то властная и лёгкая, скорбная или тревожная, – музыка города, случалось, увлекала меня, как только я ступал на его улицы, соскочив с подножки автобуса или маршрутки. Порой она становилась то тише, то громче, но звучать не переставала, даже когда я часами просиживал на крыше Австрийского хосписа, понемногу подкручивая ролик бинокля, натыкаясь окулярами то на раскачивающиеся в окне силуэты молящихся, то на мальчишек, пинками подгоняющих козу по склону Геенны; и после захода солнца подсвечивал телефоном страницы путеводителя, пытаясь сориентироваться, выучить названия обозреваемых в сложном нагорном рельефе районов. Наконец я ложился навзничь на прогретый бетон и смотрел, как созвездья дрожат в восходящих от разогретых камней струях воздуха.