Исландия

При всей своей бытовой трезвости Мирьям была погружена в мистику. На каждый почти случай у неё была припасена молитва, заговор, какой-нибудь амулет, который она доставала и прикладывала к губам или потирала в пальцах, что-то пришёптывая. На среднем пальце правой руки у неё тускнел серебряный слепок с древнего перстня – того самого, с помощью которого царь Соломон извлекал бесов из одержимых, тянул их перстнем как магнитом из ноздри. Копия была исполнена с великой тщательностью, я перенёс себе в блокнот надпись на древнееврейском, выгравированную на внутренней стороне кольца. Под печатью на этом перстне хранился корешок какого-то растения, заповеданного Соломоном: Мирьям была увлечена и ароматерапией – несколько раз на дню непременно давала мне что-нибудь понюхать, всматриваясь в зрачки, отгадывая по ним ощущения. Перстень тоже иногда подносила к моему лицу, чтобы я различил землисто-пряный аромат таинственного корешка, выкопанного в некоем тайном месте Хевронского нагорья в определённую ночь такого-то месяца. Мирьям была настоящей колдуньей, со всеми этими колбами для зелий, пузырьками и бутылочками с настойками, гомеопатическими шариками и толстенными справочниками, которыми были заставлены полки кухни нашей квартиры на улице Исландия. Я робел их даже открывать, боясь, как бы не выпрыгнуло оттуда на меня что-то такое, пресмыкающееся или летучее; как не решался прикасаться к разложенной в кухне в строгом порядке посуде, чтобы не попутать парадные молочные тарелки-ложки с мясными (она специально держала для меня одноразовую посуду, если мне придётся кормиться самому, пока её нет дома). Корешок под печатной крышечкой её перстня должен был проникнуть в мою носоглотку и облечь рецепторы, чтобы кинуться дальше – в мозг, обхватить, спеленать – и тогда бы Мирьям смогла из ноздрей моих извлечь беса: она объясняла, что так поступал с бесами царь Соломон, собирая их в артели, трудившиеся на строительстве Храма. В какой-то момент я стал всерьёз вслушиваться в аромат, способный свести с ума, он начинал на меня действовать спустя несколько секунд, этот запах – смесь дублёной кожи, молотого кофе, дроблёных кедровых орешков и ещё чего-то – крови, что ли, солоноватый, морской такой запах. Приносило ли мне это облегчение? Мирьям было виднее.

Один из Иисусов – с воодушевлённым лицом и длинными волосами, в белом добротном хитоне – расхаживал по Старому городу с надкусанным зелёным яблоком в руке. Он маслился от внимания туристов, пялившихся на него, и всегда был не против поговорить, озадачить проповедью, хитроумным, как только ему казалось, вопросом; проповедь у него редко когда задавалась, потому что после первых натужных фраз он вдруг протягивал яблоко, говоря театральным баритоном: «Этот плод подарил мне Стив Джобс. Ради Отца Моего – вкусите и вы от благости земной». Когда туристы от него оттаптывались, Иисус вгрызался в яблоко и с яростью поедал его без остатка. После чего смятенно вышагивал взад и вперёд и, разогнавшись, устремлялся к храму Гроба Господня, где у входа в эфиопскую церковь сидел единственный верный слушатель – бессловесный, вечно дремлющий монах неимоверной древности, может быть сам царь Горох.

Эти люди, говорит Мирьям, сражённые иерусалимским синдромом, всегда населяли город. Здесь более или менее все сумасшедшие, по крайней мере, вздыхает Мирьям, к Иерусалиму тянутся те, кто был не способен обрести опору в реальности и теперь ищет опору в воображении. Тут реальность словно бы сдёрнута со своего места. С одной стороны, комар носа не подточит, с другой – она, реальность, слегка не совпадает сама с собой. И в имеющийся зазор сквозит что угодно. Если лишить этих людей их веры, говорит Мирьям, они проживут не дольше рыбы, выброшенной на берег.