Исландия

Яблочный Иисус любил болтать и играть в нарды с эфиопским монахом, прямым потомком царицы Савской. Эфиопская церковь – правый придел-пристройка храма Гроба Господня, через неё по узкой лесенке можно выбраться на крышу Храма, к куполу над Голгофой, откуда из оконцев, похожих на бойницы, иногда доносится пение – в обмен на пыльные лезвия солнечного света, расклинивающие свечной сумрак под ним. Справа от купола налеплены соты монашеских келий, образуя глинобитную африканскую деревеньку, в проулках которой проплывают или сидят на порожках улыбчивые, длиннополые, в шапочках, эбонитовые монахи; и здесь одна из последних станций пути Христова: к куполу приходят группы верующих – романоязычные, корейцы, индийцы, кто угодно; они становятся благоговейно на колени и склоняются над раскрытыми молитвенниками. А пока поднимаешься на крышу, сказала Мирьям, поправляя платок на голове и пропуская меня вперёд, есть чему подивиться, вот, скажем, обрати внимание на эту фреску – на ней царь Соломон встречает царицу Савскую, мать всех эфиопов, а при нём телохранители в лапсердаках, штреймлах[8] и при серпантинных пейсах – такова наивная вера детей Малкат Шва[9]: «Эфиопы верят во многое, но никому не доверяют», – пояснял Каифа, который когда-то привёл нас сюда впервые. «Кто это – Каифа?» – «Петька, наш отчаянный друг и учёный собутыльник. Тебе нужно его узнать поближе. Когда-то мы с ним много ходили в походы и мечтали организовать турбюро OneWay – с необычными экскурсиями в заповедные места. В такие, что недоступны ни знаниям, ни смелости обыкновенных гидов. Кто из вменяемых путешественников готов соваться под прицел палестинских пограничников или общаться с военной полицией? А Петька с подельниками запросто могли зависнуть на несколько дней на палестинских территориях, где археологические парки законсервированы до лучших политических времён. Они любили Самарию, я была с ними в ущельях под Бейт-Хороном, с ночёвкой среди оливковых садов на руинах двадцатипятивековой древности. Так я выспалась под Млечным Путем на гефсимане!» – «На чем?» – «На гат шамне – на каменном, набравшемся за день солнца, диске масличного пресса. А как хорошо утром вскипятить чайку, добыв воды из колодца, которым мог пользоваться ещё Иисус Навин…» – «Каифа… Что за прозвище такое?» – «Когда Петьку распирало от кайфа, он напевал арию Каифы из Jesus Christ Superstar. Была я с ними как-то в Бет Шеане, там он показывал, где какой эпизод оперы снимали». – «А можешь меня свести с Каифой?» – «Попробую, – кивнула Мирьям, – если только он не умотал куда-нибудь читать лекции. Он то в Мюнхене, то в Гренобле, то в Милане. В безденежные времена Каифа подбивал меня ехать с ним в Эфиопию. Там, в горных недоступных монастырях, можно отыскать никому не ведомые рукописи. Там когда-то нашли одну из книг Еноха, отрывки которой были известны только на древнеславянском. Для штурма эфиопских монастырей Петька обзавёлся верёвками, карабинами, тренировался лазать по отвесам в Эйн-Прат – это водоносное ущелье, откуда родом пророк Иеремия. Каифа учил эфиопский и водил нас сюда, на крышу, поболтать с монахами, разделить с ними лепёшки с горсткой изюма. Хотел привлечь к скалолазанию и меня, да куда там. Нет, мы всё-таки разок ездили в Рас-Дашан. И там поругались в очередной раз. Хотя не помню, врать не буду. Вообще, мы много где побывали вместе – на Крите, Мальте, Сицилии, в Греции. Я с ними была десять дней в Восточной Анатолии. Ты был в Каппадокии?..» – «Так познакомишь меня с Каифой?» – «Ту апостольскую братию, – продолжала Мирьям, усаживаясь на ступеньки справа от входа храма Гроба Господня и доставая кисет, чтобы свернуть самокрутку, – полиция выдворила сначала за пределы Старого города, а потом и из страны. Власти опасались массового психоза. Представь, наступает Рождество, и у наших клиентов, пребывавших в ожидании катаклизма на сломе тысячелетий, случается обострение». – «А в чём опасность?» – «Допустим, – Мирьям закуривает и скашивает глаза на старуху, сидевшую на одной с ней ступеньке: она кинулась прочь от табачного дыма, но натолкнулась на молодую женщину с заплаканными глазами, в платке и с пучком обожжённых свечей, которая пятилась из дверей Храма, крестясь и кланяясь, – кто-нибудь из мессий поведёт толпу на Храмовую гору. Они же все хотят восстановить Храм, воцарить мошиаха, встретить последние времена. Я ещё успела, – говорит Мирьям, и я замечаю лучики морщинок у её глаз, которые тут же разглаживаются, но печаль остаётся во взгляде, – застать их в Гефсимании. Они стояли лагерем в молодой оливковой роще, через неё мальчишки на закате проводили козьи стада, приставая к туристам, что забредали сюда на огонёк костра, прижимая к животам фотоаппараты: "Ялла, ялла! Пикча, пикча!"; хватали из стада и подносили к ним шёлкового козлёнка, предлагая сфотографироваться с ним: "Тэн шекель! Тэн шекель!" В основном у костра собирались англоязычные безумцы, одно время ими верховодил плечистый рыжий австралиец, погибший там же от инсульта: говорил, говорил, кукарекал, пел песни и гимны, снова кукарекал, изображая апостольского петуха, цитировал вразнобой из пророка Иеремии – и вдруг рухнул замертво. Тогда это сильно расстроило всю компанию, говорит Мирьям, возникла борьба за власть, но зачинщика смуты предали остракизму и не подпускали близко, бросая в него камни, невзирая на присутствие полиции тут, в Гефсимании. Обычно, – говорит Мирьям, – я перехватывала Пчёлку и вела её в фалафельную на углу нашего проулка и Бецалель, где кормила и выслушивала, как она с набитым ртом сообщала последние сводки – кто что сказал, кого из апостолов забирали в участок, кто новенький появился. Под конец царица переходила к жалобам: ей было предписано амбулаторное лечение, раз в неделю я ей выдавала оранжевые капсулы, – а жаловалась Двора на то, что жизнь с лекарством ей не мила – скучна и безвидна, поскольку, говорила царица, раньше я могла закрыть глаза и рано или поздно предо мной являлось существо в виде радужной галактической спирали – высшее существо – центр и первопричина Вселенной, я могла слышать его пение, а теперь я живу, как все, мне невыносима моя обыкновенность, говорила Двора и, посидев ещё немного, брала свою пластмассовую арфу – она всюду ходила с ней в обнимку – и шла на Бен Иегуда играть для туристов, бросавших ей иногда монетку-другую. Тучная, в замызганном, пошитом из занавески платье, она перебирала сонно струны, умудряясь посреди иерусалимской суеты и кипения создавать островок задумчивой заунывности. Однажды Двора перестала брать лекарство – не поддавалась ни на какие уговоры и через неделю исчезла с концами. Вероятно, теперь она обретается у себя в Дублине».