Исландия

Так я ходил путями козла отпущения и ополоумевшего Лазаря по пустыне, старался не брести наугад, ориентируясь по звёздам – и то далёкому, то близкому лаю бедуинских собак, да ещё на огоньки лампад, вечно горящих в монастыре, куда меня всё время и тянуло. Казалось, огонёк совсем рядом, стиснутый ущельями, но я знал, что путь до него далёк и сложен. Я достиг его не сразу, дважды я ложился спать посреди пустыни, мучаясь комарами и пристальной луной, ворочаясь на камнях, давивших через пенку и спальник, думая, помнится, о том, что мне до сих пор совершенно непонятно, что это значит – родиться. Бабушка моя Сима при известии о чьём-либо рождении в потомстве родственников или знакомых не спешила радоваться, поздравлять, но иногда только вздыхала: «Вот ещё один мученик народился». Не мог я тогда в юности её понять, меня это сетование возмущало. Зато как я её понимаю теперь. И дело даже не в хронической нехватке покоя и не в поре Екклесиаста, оставим мудрость, она хороша, только когда есть кого убеждать, но дело, скорее, в этом странном, с некоторых пор повсеместном ощущении того, что вокруг не день, а лунная ночь, всё выглядит волшебным и в то же время скорбным, в приглушённой форме существования, ведь, представьте, при луне, если бы осталась только луна и солнце не взошло бы отныне, завянут все листья, растения усохнут, исчезнут облака, останутся только пыль и прохлада, будто одной ногой всё живое ступило в могилу. Луна завораживает. При ней жизнь превращается в иссякающий сон и становится немного легче.

Ещё меня тревожила легенда о сбежавшем от левитов козле отпущения. Я страшился встретить его призрак в пустыне. Это кроме того, что я был взволнован ещё и легендой о голубой верблюдице, носящей по пустыне тюки с проклятыми сокровищами. Однажды на закате я видел её, когда возвращался в пещеру после рабочего дня. Я попытался преследовать верблюдицу, но она скрылась между холмов. После этого случая я поговорил о ней с госпожой Кобус, и она уверила меня, что на деле это просто очень умная верблюдица, с большим интеллектом, способным запомнить далёкую дорогу. Верблюдица навьючена контрабандой и стремится от границы с Египтом в назначенное ей место. О проклятии «сокровищ» слух распущен намеренно, чтобы никто из бедуинов не рискнул покуситься на груз наркотиков. После этого рассказа я стал побаиваться ещё раз встретиться с этой верблюдицей и наконец уверовал в то, что пустыня полна своих собственных легенд. Меня особенно это взволновало, когда госпожа Кобус внезапно уехала в Европу и попросила меня перед отъездом присматривать за хозяйством. Я стал обходить по вечерам ферму, но было как-то не по себе, потому что казалось, что хозяйка её, Эрна, где-то рядом.

Глава 13 Монастырь

Мар Саба – монастырь в Иудейской пустыне в среднем течении Кедрона, основанный аввой Саввой в 484 году, живёт по византийскому времени, отсчитывая полночь от захода солнца, без электричества и телефонной связи. В Лавре женщинам никогда не было места, переночевать их помещали в соседней с монастырём Девичьей башне, ибо существует предание о том, что если слабый пол проникнет на территорию Лавры, то землетрясение обрушит обитель, к порогу которой паломницам выносят листочки и кору чудотворной финиковой пальмы, лечащей от бесплодия, а также масло и ларец с частичками мощей преподобного Саввы.

Друг Петька-Каифа позвонил мне как-то осенью. До этого мы не общались больше года.

– Привет, Топограф. Есть дело на миллион. Деньги нужны?

– Деньги как мёд – если они есть, то их сразу нет, – ответил я.

– Аналогично, аналогично, – сказал он. – Есть шанс поправить положение, я народец собираю.

– Кто в доле?

– Карабах и Балаганджа.

Петька сказал, что разговор не телефонный. Он предложил забуриться в Мамшит и всё обсудить. Мамшит – национальный парк в Негеве, созданный вокруг руин древнего набатейского города, в раскопках которого когда-то Петька участвовал.

– А я думал, ты не вернёшься.

– Нечего там делать, – сказал Петька. Последний год он провёл в Мюнхенском университете, на постдоке. Петькина специальность – иудаизм периода Второго Храма. – Я свалил оттуда, старичок.

– Согласен, дома проще, – сказал я.

– Да я тут каждый камень целовать готов. Даже в твоём Иерусалиме.

Затем его голос стал серьёзным, и он сказал, что на выходные обещали бурю и, пока Иерусалим не засыпало снегом, отрезав от внешнего мира, он хочет убедить меня провернуть одно дельце.

Я ответил, что вряд ли выберусь, и Петька стал выговаривать мне, что я был всегда неудачником и таковым помру, просто потому что никогда не хотел оторвать свою задницу от стула. Он добавил, что если я останусь в Иерусалиме, то меня ждёт несколько пущенных коту под хвост дней в парализованном снегом городе, вместо того чтобы в тёплом тихом месте на юге страны насладиться общением со старыми друзьями.

– Тем более Карабах уже подтянулся. Мы тут с ним понемногу разминаемся, и я уже раскис – так соскучился. Прямо душа отдыхает. А Бах тут такие «аэропланы» мастерит – закачаешься, будто сам не знаешь. На-ка, поговори с ним.