Исландия

Вернувшись с поля, я принимаю меры, чтобы поскорее заснуть. Мне снятся разные сны, иногда кошмарные и бессмысленные, иногда яркие и приободряющие. Очевидно, в снах я ищу некое своё прибежище, как люди его ищут в искусстве, например пытаются обрести свой кров. Самый настоящий кошмар мой всегда связан с тягостным обретением когда-то утраченного дома. Последние тридцать лет я часто переезжал и в результате так и остался бездомным. В моём детстве, на Апшероне, у нашей семьи был дом. Я вернулся когда-то к нему, чтобы заглянуть в пустые глазницы, увидеть мёртвый сад. Ничего страшнее я не видел в своей жизни. Так вот теперь в снах прослеживается странный, мучительный мотив обретения этого дома. И никогда, никогда он не снится таким, каким был когда-то, – скромный финский коттедж на две комнаты с пристройкой и верандой… Но хуже всего, когда домá, в которых жил, снятся один за другим. В них теперь птицы и дождь идёт. Ходишь внутри, ищешь, где бы приткнуться. Всё нежилое, то дождь идёт, то холод, то теперь чужие люди, и хочется бежать из страны холмов, не оглядываясь на птиц. Куда лететь собрались, знать не нужно, скворцы впрягаются в бездомность, за тридевять земель они найдут свой дом. Единственный приют у солнца – море. Но как его ещё перелететь. О, новые дома, залиты солнцем, на берегу стоят, нарядные сверкают, и стены, двери, веранды из стекла. И воздух движим новизной. Так ярко за холмами брезжит море, и время новое, легонько улыбаясь, по морю гонит парус для тех, кто заблудился и вернётся к порогу нового пространства. На новый берег птицы прилетят. Так мало знаем мы о том, что остаётся в доме, когда мы покидаем всё, что в нём случалось, верилось, теплело. Гостиницы – удел для молодых, недаром мир теперь похож на хостел, в таком мечтать намного легче. В таком всегда услышишь чью-то поступь и смех, и разговоры, или вздохи – плоть мира нового и скорого на руку, которому не нужен дом, пока кругом кружится всё, идя по галсу. Не зная тех, кто, мучим снами, стоит у самого порога пробуждения и шарит по карманам в поисках ключа. Как травы солнечны и терпко маслянисты, висят вдоль косяков и рам, горячий ставень их хранит со снами и яблоками, рассыпанными по столу. Таков мой дом, который обнажился.

Я встаю и записываю сны. Они интересны только мне. Нет ничего скучнее чужих снов и любовных приключений. Но я охотник за буквами. Мне интересно уловить хоть что-то в этой пустыне. Мирьям иногда просыпается и тянется ко мне, стараясь увлечь в постель. Она волнуется за меня. Она считает, что сны мои таковы оттого, что у меня не в порядке что-то с головой, и она права, поскольку часть моего мозга сдана в аренду вычислительным мощностям. Это всё от бедности. Всю жизнь мы тянем копейка в копейку.

* * *

Стыдно заниматься литературой. Это такое дело, когда сокровенное должно стать общедоступным, и, если не работать над точностью подобия, ничего путного не получится. С одной стороны, ты обязан быть прозрачным, включая сны и всё-всё-всё. С другой, чтобы оставаться человеком, необходимо быть смелым и не ограждать себя от того, что не может быть просеяно, или от того, что утечёт сквозь пальцы. Таким образом, человек письменный отчасти напоминает промывочный лоток. В этом сравнении важно многое – и размер ячеи, и река, и месторождение, и тот, кто управляет лотком, лесом, погодой, зверьём, товарищами и по удаче, и по несчастью. Да мало ли чем ещё, конечно, и не только звёздами. Иными словами, мы приходим к выводу, что в этом деле важны не только подобие и образ, но и их исток.

Когда открывается форточка, звёздные бездны врываются ненадолго в мой мозг. Но они скоро уступают случайным воспоминаниям, среди которых необязательно преобладают болезненные или приятные, сознание удивляет заурядностью воспоминаний, например путь домой после урока музыки, как отчётливо мне помнятся все эти свойские домишки вдоль дороги, с крохотными палисадниками, в иные помещались ещё клетушки курятников, подсобки. И вот наконец я предстаю перед лицом Валерия Андреевича, строгого учителя музыки. Я робел нескончаемо перед ним, поскольку ничегошеньки у меня не получалось, а он совсем не нянчился, и от этого мандраж. Мама его – Софья Тиграновна, подслеповатая старуха, похожая на сову, ласковая и беспомощная, несколько уроков принимала меня за девочку: «Валера, подай барышне пальто, помоги одеться», пока сын её не разуверил.

Глава 20 Голубая верблюдица