Исландские пряди

Теперь надо рассказать о том, что Ульв является к Олаву конунгу и докладывает ему всю правду про то, как он выполнил его поручение, и передает ответ Эйндриди. Конунг спрашивает Ульва, не заметил ли он, каковы обычаи Эйндриди и часто ли тот совершает жертвоприношения[532]. Ульв отвечает, что ему-де неизвестно, приносит ли тот вообще жертвы идолам, да и, говорит, никто другой не смог бы ничего об этом рассказать, так как в усадьбе у Эйндриди нет капища.

— Тем лучше, — сказал конунг. — Нагрянем к нему без предупреждения, раз он не желает сам приехать ко мне.

Стоило Ульву услыхать эти слова, как он немедля тайком сажает на коня своего слугу и велит ему скакать во весь дух и сказать Эйндриди, что конунг вскоре будет у него. Олав конунг поспешно снаряжается и в ту же ночь, захватив с собой три сотни человек, отправляется в путь и плывет вдоль фьорда. Наутро он добирается до усадьбы Эйндриди и высаживается со всем своим войском. Однако не успел он отойти от берега, как навстречу ему вышел Эйндриди и с ним множество народу. Эйндриди тепло приветствовал конунга и пригласил его к себе со всеми его людьми. Он сказал, что будет благодарен, если конунг согласится пожаловать на угощение, которое, по его словам, было для него приготовлено. Конунг с радостью принял его приглашение, а когда они подошли к дому, Эйндриди сказал:

— Дело вот в чем, государь. Не стану скрывать от вас: судя по тому, что рассказывают, у нас с вами разные обычаи, а потому, если вы не хотите, чтобы мы с вами сидели за одним столом, вы можете располагаться в той палате, что была для вас приготовлена, а мы подыщем себе другое помещение.

Конунг отвечает:

— Пусть эта палата остается за тобой и твоими людьми, но ты должен будешь снабжать нас провизией все время, что мы здесь пробудем. Мы же разобьем шатры перед домом.

Было сделано так, как распорядился конунг. Они ни в чем не испытывали нужды, и конунгу был оказан самый достойный прием.

Конунг и Эйндриди устраивают состязания

В первый же день Олав конунг призвал к себе Эйндриди. Тот вошел и поздоровался с конунгом. Конунг приветливо встретил его и сказал:

— Хоть я и не желаю водить компанию с язычниками, я хочу, чтобы ты сел здесь, потому что я собираюсь с тобой побеседовать.

Эйндриди сказал в ответ, что пусть будет так, как ему угодно. Рассказывается, что, когда Эйндриди вошел в шатер к конунгу, на нем было алое одеяние, на голове — расшитая золотом шелковая шапка, лоб обхватывал золотой шнурок[533], на правой руке у него красовалось большое золотое запястье, а на левой сидел пригожий маленький мальчик четырех или пяти лет от роду. Лицом этот мальчик очень походил на Эйндриди.

Эйндриди принесли сиденье, и он уселся перед королевским столом, а мальчика посадил к себе на колени. Конунг сказал, обращаясь к Эйндриди:

— Ты человек рослый и видный, и если твои умения под стать твоему облику, то немногие в Норвегии смогут сравниться с тобой. А потому тебе подобает знать своего создателя и прославлять Бога за его дары. Женат ли ты, Эйндриди?

— Нет, — сказал тот.

— Так этот пригожий мальчик, что сидит у тебя на коленях, не сын тебе?

— У меня нет детей, — говорит Эйндриди, — а этот мальчик — сын моей сестры, но, будь на то моя воля, он был бы моим, потому что, даже если бы он приходился мне сыном, я все равно не любил бы его сильнее.

Конунг спросил:

— Есть ли у тебя в усадьбе капище?

Эйндриди отвечает:

— Нет здесь никакого капища.

Конунг сказал:

— Что же у тебя за вера такая, если ты язычник, а жертв не приносишь?

Эйндриди сказал:

— Мои слова, скорее всего, покажутся вам совсем неразумными, и, по мне, лучше бы вы перевели беседу на другие вещи, какие вам придутся по вкусу, но только не расспрашивали меня больше о моей вере, потому что, сдается мне, у меня ее вовсе никакой нет. Я твердо решил про себя, что никогда не стану верить в чурбаны или камни[534], хотя бы им и придавали образы дьяволов или людей, о чьих способностях мне ничего не известно. И сколько бы меня ни уверяли, что эти люди наделены могучей силой, мне это не внушает большого доверия, ведь на поверку оказывается, что идолы, которых именуют богами, всегда безобразнее и слабее меня.

Конунг сказал:

— Почему же ты тогда не веришь в истинного Бога, который может все, и не принимаешь крещения во имя него?

Эйндриди отвечает:

— Случилось так, что до сих пор ни вы, ни ваши посланцы не приезжали сюда, чтобы посвятить меня в дела этого бога, которого вы называете всемогущим. Но есть и кое-что поважнее: раз уж я не пожелал верить в богов, как меня наставляли мой отец и прочие родичи, которые мне о них рассказывали[535], я решил никогда не принимать неведомого обычая, что повсюду проповедуют посторонние и совсем чужие мне люди, если только я сам не получу возможность убедиться, что ваш бог и в самом деле так всемогущ, как вы о нем говорите.

Конунг спросил у своих приближенных, правду ли сказал Эйндриди, что они не проповедовали ему слово Божье. Те подтвердили, что так и есть: