Испанец. Священные земли Инков

На корабле им почти не доводилось общаться, матрос всегда был нелюдимым и замкнутым, однако на этот раз Молине хватило нескольких часов, чтобы понять, что это человек самого что ни на есть низкого пошиба – из числа тех, что пересекли океан в надежде дать себе полную волю в краях, где почти нет правосудия и вполне можно не держать в узде своих внутренних бесов.

Он не сумел обнаружить в характере Гусмана Боканегры хотя бы толику той любви к приключениям, которая была свойственна даже самым одиозным конкистадорам; всеми его действиями, казалось, управляли самые низменные инстинкты, среди которых особо выделялась невероятная сексуальная распущенность.

Пару раз на протяжении дня – несмотря на свое плачевное состояние и усталость, вызванную долгим переходом, – он удалялся на несколько метров в сторону якобы для того, чтобы справить срочную физиологическую нужду, однако андалузец с удивлением заметил, что в действительности тот занимался мастурбацией.

От Кальи Уаси это обстоятельство тоже не укрылось, и, хотя он был человеком, который редко давал волю эмоциям, Алонсо де Молина все же понял, что тот испытывает растерянность и отвращение.

Что делать с человеком, который до такой степени не мог себя сдержать, что теперь гнил живьем, лишился самоуважения и которому наверняка запретят вход в столицу?

Они все пытались найти ответ на этот вопрос, но его не было.

Должно быть, путешествие в ад вполне может выглядеть как возвращение через пустыню черных песков: удушливый зной, а в паланкине несут больного и дурно пахнущего человека, от которого стараются держаться подальше даже измученные носильщики, словно опасаясь, что от простого прикосновения им передастся ужасная «хворь Супая».

Найка уступила больному единственный оставшийся паланкин и конечно же отказалась снова в него садиться, поскольку вонь, кровь и гной словно заразили его, как только там побывал Гусман Боканегра.

Поэтому девушка шла пешком – миниатюрная и хрупкая, но при этом сильная и бодрая. Она старалась сохранять хладнокровие, хотя и не могла не признать, что присутствие матроса вызывает у нее глубокое беспокойство, и детская восторженность, которую она испытывала до его появления, рассеялась в пыльном и жарком воздухе побережья.

– Мы не можем появиться с «этим» в Куско… – неустанно повторял Чабча Пуси, тяжело шагая рядом с Алонсо де Молиной. – Он представляет опасность.

– И что же мне делать? Оставить его здесь на съедение мухам? Если бы у него была проказа, я бы мог не разводить церемоний. Сказал бы ему: «Боканегра, ты заразился, и тебе прекрасно известно, что в любой стране зараженных проказой в обязательном порядке изолируют…» Но ты же сам говоришь, что эта болезнь передается, только если заниматься любовью. Если он ею не занимается, опасности нет.

– Ты что, собираешься постоянно за ним следить? Обрати внимание, как он смотрит на Найку… Если бы нас здесь не было, он бы на нее набросился, потому что это сумасшедший, способный изнасиловать кого угодно… – Курака остановился и схватил андалузца за локоть, чтобы заставить обернуться и посмотреть на него. – Я не могу с этим смириться! – воскликнул он. – Ты знаешь, как я тебя ценю, но не могу смириться с тем, что гниющая тварь свободно расхаживает по свету. Он причинит много зла.

– Но ведь он испанец!.. – возразил Молина. – Я обязан ему помочь.

– Почему? Из патриотизма – так ты отказался от родины, или из дружбы, хотя он никогда не был твоим другом? Вот я действительно считаю себя твоим другом, и ты знаешь, что я сделал бы ради тебя намного больше, чем ради любого инки, потому что на самом деле важны люди, а не место, в котором они родились.

– Он во мне нуждается. Сейчас я его единственная надежда.

– Ты заблуждаешься. У него уже не осталось никакой надежды.

Андалузец прекрасно знал, что Чабча Пуси прав, однако несмотря на это, считал себя неспособным бросить на произвол судьбы ходячего мертвеца, относительно которого, к несчастью, не было ясно, проживет ли он год, месяц или неделю.

Сам Боканегра, по-видимому, прекрасно осознавал свое положение, не питал иллюзий относительно будущего, и поэтому прямо об этом и сказал во время очередной остановки, которую пришлось сделать измотанным носильщикам.

– Зря вы затеяли это дело, капитан… – насмешливо сказал он. – И вам плохо: приходится возиться с хворым, – и мне, поскольку я уже свыкся с мыслью о том, что помру в этой дыре, а теперь должен бороться с глупой иллюзией жизни. – Он протяжно свистнул, что можно было счесть как знаком смирения, так и воодушевления. – Вот если бы я мог покувыркаться с этой девчонкой! Черт! – воскликнул он. – Помереть за этим делом – замечательный конец для такого типа, как я.

– Больше даже не заикайся о Найке… – остановил его андалузец, подавляя закипающий гнев. – Ее муж – мой лучший друг; я ему жизнью обязан.