Испанец. Священные земли Инков

– А я – нет!.. – хохотнул матрос. – Бросьте, капитан, не стоит читать мне мораль!.. В конце концов, это всего-навсего дикари. Мы-то с вами люди цивилизованные… Помогите мне подобраться к этой кукле и сможете гордиться, что поспособствовали соотечественнику счастливым отправиться на тот свет.

– Забудь о ней! И не вздумай прикасаться к женщине, пока не выздоровеешь. Я найду того, кто тебя вылечит.

– Вылечит? – с неподдельным удивлением спросил матрос. – Не смешите меня! Возможно, я безграмотный и сумасшедший, только не дурак. Видите эту язву? Она воняет гниющей плотью и скоро дойдет до кости. Уверен, никто никогда не сумеет ее восстановить; я уже покойник, я это знаю.

– В таком случае, почему бы тебе не попытаться снискать к себе расположения Всевышнего и постараться умереть, пребывая в мире с самим собой и остальными?..

– Потому что я слишком долго плавал, чтобы верить в Бога; в мире с самим собой я пребываю, лишь когда трахаюсь, а остальным до меня нет дела, а посему мне на них тоже наплевать. Моя мать была портовой шлюхой, я вырос в грязи, всегда жил в нищете, но успел, по крайней мере, четыре месяца побыть королем… Думаю, будет неплохо, если моя нелепая история на этом закончится, и единственное, о чем прошу, так это завершить ее, как всегда мечтал: с красоткой между ног.

– Боюсь, это невозможно.

– Посмотрим.

– Предупреждаю тебя, Боканегра… – Тон голоса Алонсо де Молины не оставлял места сомнениям. – Если приблизишься к Найке – ты мертвец.

Тот бросил на него насмешливый взгляд:

– Больше, чем есть?

– Брось его здесь!.. – умолял Калья Уаси; не поняв ни слова из их разговора, за которым следил на расстоянии, он, похоже, прекрасно уловил самую суть. – Оставь ему воды и еды, а сами пойдем дальше.

– Не могу.

– Это все равно, что нести на ладони скорпиона, – спокойно заметил офицер. – Когда меньше всего ждешь, он вонзает в нее жало… И выпускает яд.

– Да знаю, но все равно не могу его бросить. Он же явится мне во сне, умоляя вернуться и спасти его. Я ведь так и не выяснил, как он это делает, но он превращает мне ночи в кошмары, и думаю, что не смогу долго это выносить.

– Кошмары рассеются с наступлением нового дня… – прозвучало в ответ. – А зло, которое он может тебе причинить, возможно, не рассеется никогда.

– Придется рискнуть.

Инка ничего на это не сказал: при его образе мыслей у него в голове не укладывалось, что кто-то подвергает себя такому риску ради чего-то, что того не стоит, – и ограничился тем, что приказал заупрямившимся и недовольным носильщикам снова отправляться в путь, поскольку желал выйти из зоны гнетущих черных песков до наступления вечера.

Послышался легкий ропот недовольства, однако авторитет инкского офицера по-прежнему оставался непререкаемым, и они с неохотой подняли паланкин, чтобы возобновить тяжелейший поход в направлении на юг.

И все-таки носильщики что-то замышляли. С наступлением ночи они разбили лагерь в том самом месте, где их закидали камнями двумя ночами раньше, набрали хвороста и безропотно развели костер, но как только пустыня потонула во мраке, исчезли в темноте, словно их никогда и не было.

– Я не могу их винить… – покорно сказал курака. – Они боятся, что «хворь» может передаться их семьям, потому что они люди темные, которым никак не втолкуешь, что Супай наказывает лишь тех, кто спит с зараженным… – Он кивнул в сторону Гусмана Боканегры, который завороженно глядел на пляшущие языки пламени. – В его состоянии он не сможет подняться в горы пешком. Вспомни, даже тебе это было трудно.

Алонсо де Молина вонзил взгляд в жалкую фигуру матроса и спросил себя, что за мысли сейчас вертятся в голове этого человека, который знает, что находится далеко от своего мира, смертельно болен и отвергаем окружающими, и вновь испытал странное чувство отвращения и жалости, которое испытывал с той самой минуты, как обнаружил бедолагу в заброшенном городе.

Все в нем отталкивало, начиная с его тела и запаха и заканчивая тем, как он говорил и как держался, но в то же время его словно окружала аура фатализма, человека, смирившегося со своей печальной участью вечного изгоя.

Время от времени Боканегра переводил взгляд на свои ноги, покрытые глубокими гнойными язвами, и даже не пытался отгонять тучи насекомых, которые слетались копошиться в них, или выковыривать червей, которые ели его при жизни. Он стоически смирился со своей ролью обитателя тела, которое, по идее, уже какое-то время должно было лежать в земле, но при этом был одержим навязчивой идеей овладеть женщиной, прежде чем счесть себя окончательно умершим и похороненным.

– Возможно, его жизнь стоит меньше, чем какая-либо другая… – почти шепотом согласился испанец. – Только вот, наверно, именно поэтому ею так трудно распорядиться. Я убивал людей, которые в тысячу раз больше заслуживали того, чтобы им сохранили жизнь, только осознание этого мне ничего не дает. Я не знаю, что делать, – заключил он.

– Ничего не делай, – спокойно посоветовал Чабча Пуси. – Завтра, когда мы полезем в горы и он увидит, что ему не хватает сил, он сам и определится.