Испанка. История самой смертоносной пандемии

Вернувшись в Нью-Йорк, Эвери работал еще интенсивнее, чем в Кэмп-Дивенс, — хотя он всегда работал на пределе возможностей. Он ел в лаборатории, ставил одновременно десятки опытов, очень мало спал, принимал телефонные звонки и по телефону же отвергал идеи Розенау и других. Он вгрызался в результаты собственных экспериментов, как бур, разламывал их и придирчиво изучал каждый кусок в поисках ответа. Он буквально загонял себя, но ему было важно отработать все варианты, а не просто уцепиться за первый подходящий ответ.

Полученные данные его не убеждали.

Освальд Эвери был особенным. Давление — само по себе — мешало ему меньше, чем вынужденная узость научного поиска, когда нельзя идти по следу (куда бы он ни вел), нельзя двигаться в собственном темпе, нельзя выкроить время на то, чтобы подумать. Временные решения были ему глубоко чужды. Он работал по вертикали. Он глубоко погружался в тему, проникая в самые сокровенные глубины, забираясь в самые узкие расщелины, пролезая в мельчайшие отверстия, пытаясь связать все концы воедино. Сама его жизнь была сосредоточенной, связной и плавной.

Он готовился… ко всему, он хотел контролировать все на свете. Даже в черновиках его выступлений есть пометки: на какое слово падает логическое ударение, где надо изменить тон голоса, что необходимо интонационно подчеркнуть. Даже в обычных разговорах с Эвери создавалось впечатление, что каждое его слово было подготовленным, каждая пауза — продуманной: это напоминало театральную постановку. Его личный кабинет, примыкавший к лаборатории, отражал эту особенность характера Эвери. Рене Дюбо, выдающийся ученый, вспоминал, что этот кабинет был «маленький, с голыми стенами, почти пустой, без фотографий, безделушек, лишних книг и других предметов, которые обычно украшают и захламляют рабочее пространство. Этот аскетизм сам по себе был символичен, он показывал, чем поступился в жизни хозяин кабинета, чтобы полностью сосредоточиться на нескольких избранных целях»[568].

Когда Эвери начинал докапываться до истины, он хотел одного — чтобы ему не мешали. Он не был грубым, злым или мелочным. Нет ничего более далекого от истины. Молодые ученые, работавшие под его руководством, становились его самыми верными обожателями — все до единого. Но иногда Эвери все глубже и глубже погружался в созданный им самим мир, узкий и тесный. Зато он сам решал, каким ему, этому миру, быть, он становился там полновластным хозяином.

Но тесный не значит маленький. Мир был узким — но мыслил Эвери широко. Любые данные были для него трамплином: его ум совершал прыжок, а затем свободно, даже беззаботно парил. Колин Маклауд, такой же блистательный, как и Дюбо, ученик Эвери, вспоминал: всякий раз, когда опыт давал неожиданные результаты, «воображение Эвери буквально разгоралось… и он начинал подробно анализировать теоретически возможные следствия»[569].

Дюбо смотрел на это иначе. Он считал, что Эвери было весьма неуютно в хаосе социальных взаимодействий, — вернее, он едва ли был в состоянии справиться с этим хаосом. Зато, по мнению Дюбо, Эвери уютно чувствовал себя в хаосе природы и успешно ему противостоял. За счет чего? За счет «сверхъестественного умения вычленять действительно важное». Кроме того, он «умел дополнять реальность воображением… и обладал творческим импульсом, который позволял выстраивать факты в осмысленные и изящные структуры». Дюбо замечал, что научные сочинения Эвери «были сродни художественным творениям, которые не имитируют действительность, а выходят за ее пределы и озаряют ее своим светом»[570].

Много лет спустя после пандемии, коллега и друг Эвери Альфонс Доше получил медаль Кобера — награду, которой Эвери был удостоен раньше. В отзыве Эвери описывал профессиональную этику Доше. То же самое он мог бы сказать и о себе: «Выводы… это не случайный продукт случайных наблюдений. Это плод многолетних мудрых размышлений и вдумчивых экспериментов. Я никогда не видел, чтобы его [Доше] рабочее место было заставлено чашками Петри и лесом пробирок в штативах, — это всегда оставляет впечатление, что сам ученый давно заблудился в этой чаще без дорог и тропинок… Я никогда не видел, чтобы он был занят бесцельным соперничеством или попытками утереть кому-нибудь нос. Зато я не раз замечал, как он безмятежно сидит за столом, погруженный в свои мысли, когда все кругом суетятся, как в броуновском движении. Я не раз замечал, как он встает и принимается, улыбаясь, расхаживать вокруг стола, — а потом берет несколько пипеток, несколько пробирок со средами, кувшин льда и выполняет простой опыт, который дает ответ на какой-нибудь старый и трудный вопрос»[571].