Испорченная кровь

На другой день, в пять часов, пока Карел праздно прохаживался по городу и со скуки приглядывался, где и как строят, в городском парке разыгралась такая сценка: пожилой благообразный, хорошо одетый господин, с круглым брюшком под белым пикейным жилетом, поручил посыльному, который постоянно дежурит в парке, купить билет третьего класса на вечерний скорый поезд в Вену и сдать в багаж пакет, получив его в гардеробной кафе «Ллойд» на проспекте Хунгария. Билет и багажную квитанцию посыльный пусть принесет ему в семь часов вечера в ресторан Западного вокзала, где он, клиент, будет ужинать.

Благообразный господин вручил посыльному деньги и номерок от гардероба в кафе «Ллойд», а сам неторопливо отошел к красивому пруду и долго с добродушным видом кормил крошками лебедей. Затем, в семь часов вечера, в ресторане Западного вокзала, он получил от посыльного квитанцию и билет, спокойно доел ужин и передал оба документа смуглому багроволицому человеку, который там оказался, после чего исчез. Его миссия была закончена.

Смуглый багроволицый человек вышел на перрон к венскому поезду за четверть часа до отхода, присоединился к Карелу, прохаживающемуся около своего вагона, дружески потолковал с ним и отдал ему билет, который тот сунул в жилетный карман. Прощаясь, незнакомец сунул в руку Карелу багажную квитанцию, свернутую в тонкую трубочку, и ушел. На этом его миссия закончилась тоже.

Поезд был наполовину пуст. Карел зашел в свободное купе и уселся у окна; он был начеку и держал опасный листок в руке, чтобы в случае чего сразу его проглотить. Поезд тронулся; вскоре в купе вошел еще один пассажир, худощавый человек с грубым обветренным лицом, в широком пальто и охотничьей шляпе. Он занял место напротив Карела, некоторое время скучающе глядел на темный пейзаж, потом зевнул и, повесив пальто, спрятал под него голову.

В Мархеке поезд долго стоял. Карел, блуждая взглядом по плохо освещенному перрону, заметил вдруг знакомую, приземистую фигуру Павлика, который медленно шел вдоль вагонов, вглядываясь в окна. Их взгляды встретились; Павлик усмехнулся и направился к нему. Карел, похолодев от страха, поднял было руку, чтобы проглотить квитанцию, но пассажир напротив, вынырнув из-под пальто, схватил его за запястье и наставил револьвер.

— Не двигаться — стрелять буду!

В этот момент вошел в купе Павлик с наручниками в руке.

5

Так Карел снова попал в тюрьму. На этот раз его приговорили к десяти годам.

Перед отправкой в крепостную тюрьму Штейн на Дунае, неподалеку от Кремса, ему разрешили повидаться с женой. Карел посоветовал ей продать домик и ехать к брату, а он приедет, когда выйдет на волю. Анка только молча покачала головой, не сводя с него пристального, немигающего взгляда, словно хотела запечатлеть его образ в памяти.

— Я буду приезжать на свидание к тебе, — сказала она. — Это недалеко.

— Испортил я тебе жизнь, — пробормотал Карел.

Она опять покачала головой.

— Я люблю тебя. И буду ждать.

— Пристройку-то сдай, чтоб не одной жить.

Губы у нее задрожали, но покрасневшие глаза остались сухими: она уже выплакала все слезы.

— Ладно, сдам.

Ее увели.

Карел глядел на ее удаляющуюся фигуру, такую маленькую, такую детски-хрупкую рядом с рослым плечистым надзирателем, и его обуяла вдруг такая бешеная ненависть к тем, кто его поймал, арестовал и заточил, хотя он не совершил никакого преступления, что у него перехватило дыхание и к горлу поднялась волна горечи, словно разлилась желчь.

И началось его мученичество.

Первые три года его, как особо опасного преступника, продержали в одиночке. Это был самый тяжкий вид наказания, какой знала австрийская юстиция, но он имел хотя бы то преимущество, что месяц засчитывался за полтора месяца обычного заключения. В камере было восемь шагов в длину, четыре в ширину. Поднимали в пять часов утра; в течение дня ложиться запрещалось. Утренняя прогулка длилась час. Арестанты ходили во дворе по кругу, на расстоянии пяти шагов друг от друга; эта дистанция строго соблюдалась. С семи утра до семи вечера на машине, которую поставили в его камере, Карел шил рабочие брюки из синего полотна.

На втором году одиночного заключения у него начались галлюцинации; в темноте перед ним вставали неподвижные, подобные фотоснимкам, картины пережитого; чаще всего ему виделся Гафнер, высоко поднявший руку с игральной картой, которая потом превращалась в облатку, вроде церковной. Иногда ему являлась покойная бабка, такой, как он видел ее в последний раз: маленькая, сморщенная, с синеватым язычком в беззубом старческом рту. Опасаясь потерять рассудок, Карел воспользовался правом политического заключенного и потребовал у тюремного начальства книгу для чтения. Ему дали немецкий учебник венгерского языка, и он заполнял бесконечное, свинцовое время, штудируя эту книгу, строча брюки на швейной машине и делая гимнастические упражнения, чтобы не заболеть чахоткой.