Испорченная кровь

Уже за день, за два до него состоятельные люди во всех больших городах Европы заколотили окна своих домов и разъехались по загородным местам. Первого мая закрылись трактиры, войска были приведены в боевую готовность, как в военное время. Парижские бульварные газеты предсказывали на Первое мая светопреставление: приличных граждан вырежут, их имущество разграбят. В Праге редактор Юлиус Грегр писал в своей газете: «Не позволяйте отравлять сознание наших рабочих, чьи сердца исполнены любовью к отечеству, ядом международного социализма, который проник к нам от немцев. Запретите Первое мая, не учите рабочих бездельничать!»

За неделю до Первого мая пражские рабочие подали ходатайство о том, чтобы полиция разрешила им первомайский митинг. Полицеймейстер, приняв рабочую депутацию, молча, сложив руки за спиной, походил по кабинету, потом остановился и сказал:

— Вот что, господа, я мог бы запретить это ваше празднество, сборище и все, о чем вы просите, но я этого не сделаю. Пусть вся Прага, которая вас так боится, увидит, что за вами никого нет и нет у вас никакого влияния. На вашей стороне несколько шальных голов, вот и все.

Настало Первое мая — четвертая годовщина смерти Пепы.

В Париже, на обезлюдевшие бульвары Капуцинов, Мадлен и Сен-Мартен, широкой полосой пролегающие через центр города и в тот день словно вымершие, — двери ресторанов и магазинов заперты, жалюзи всюду опущены, — рано утром вышли десятки тысяч пролетариев города и его окрестностей от самого Сен-Дени, Венсенна и Ссо, и с пением «Марсельезы» хлынули через площадь и мост Согласия к Марсову полю. Кое-где отряды кавалерии тщетно пытались прорвать их ряды. Полиция укрывалась в надежных местах и арестовывала демонстрантов только там, где это было не опасно: ее жертвами оказалось немало людей, не имевших ничего общего с празднованием Первого мая, и среди них даже престарелый маршал Мак-Магон, который был так уязвлен этим, что захворал и вскоре умер.

В Вене восемьдесят тысяч рабочих двинулось маршем к Пратеру. Во Франкфурте произошло кровопролитное столкновение с войсками: рабочий, шагавший во главе колонны, вынул из-за пазухи красный шарф, командир карабинеров принял это за условный знак и скомандовал открыть огонь.

В Праге в этот день разразилась всеобщая забастовка. Не дымили фабричные трубы, пусто было на строительных лесах, ни один зеленщик не приехал на рынок, лавки стояли запертые. Полицейское управление поддерживало телефонную связь с банками и казармами. Парк «Королевский заповедник», где в прошлые годы на первое мая с утра играл оркестр на гулянье состоятельных пражан, на этот раз был пуст.

К одиннадцати часам рабочие колонны со всех сторон потянулись па Стршелецкий остров, где был назначен митинг.

«Особенный день! Удивительное настроение! — писал Неруда[38] в своем знаменитом майском очерке. — Никакого страха нет, мне даже не пришло в голову, что он возможен, — о страхе нечего и думать! — а какое-то смутное предчувствие чего-то неизвестного, неведомого. Именно такое ощущение властно овладело мною… Красные розетки, красные галстуки… В голове молнией блеснуло воспоминание о Парижской коммуне, о красных знаменах анархистов. Впервые я увидел на груди у людей этот густо-красный цвет мирового социалистического движения и вздрогнул. Удивительно, удивительно! Те же цвета — черный на темно-красном фоне — реяли над головами гуситов, воителей за свободу совести, а ныне реют над борцами за полное гражданское равенство… Толпы идут сплошным потоком, но шума немного. Рабочие шагают почти молча, так же как они идут вечером с работы: безмолвные, скупые на слово, с решительными лицами, а сегодня их лица выражают поистине железную непреклонность. Ну, погляди, погляди на них, видишь эту «стихийную силу», она написана на их лицах. Но тебя не охватывает страх, потому что ты чувствуешь, что этой силой владеет идея. И вдруг, словно чудом, ты постигаешь смысл Первомая, вдруг понимаешь, насколько сегодня разом изменилась вся общественная и политическая обстановка, и изменилась она не только на сегодняшний день!»

Было Первое мая 1890 года.

8

Арестанты в тюрьме Штейн мерли как мухи от истощения, от недостатка света и солнца, от отчаяния, цинги и чахотки. Из пяти соседей Карела первым начал покашливать «медвежатник» Дидерих, он худел, нос его, все более походивший на птичий клюв, резко выделялся на осунувшемся лице, желтом, но с неестественными нездоровыми красными пятнами на щеках.