Исповедь

«Это вопрос доверия», – напомнил я себе. Потому что, будучи опытным теологом, я боролся с эпистемологической природой греха, но также я был пастырем, а пастыри должны быть практичными. Проблема заключалась в том, что я пришел сюда, чтобы укрепить доверие к церкви, исправить ошибки другого человека. И не имело значения, насколько наши с Поппи отношения взаимны и в остальном ничем не примечательны, они все равно могли разрушить: мою работу, мои цели, мою память о смерти Лиззи.

Лиззи.

Было так замечательно поговорить о сестре. В моей семье мы мало говорили о ней. На самом деле совсем не говорили, только когда я оставался наедине с мамой. И разговор об этом, безусловно, не избавил от боли, но что-то все равно изменил. Стало немного легче. Я отошел от окна к прикроватному столику и взял любимые четки, состоящие из серебряных и нефритовых бусин.

Раньше они принадлежали Лиззи.

Я не молился, просто сидел и перебирал четки между пальцев, погрузившись в беспокойные размышления, и в конце концов позволил разуму окунуться в уже знакомые ручейки переживаний и вины, в очередной приступ острой боли и страхов, вызванных ее отсутствием. Со всем этим нужно было бороться, но больше всего мне не давала покоя мысль, когда я засыпал: что Поппи, возможно, бросила меня.

На следующее утро мы организовывали блинный завтрак, и Поппи появилась на нем, но избегала меня и разговаривала только с Милли. И ушла, как только последний посетитель поднялся по лестнице.

– Вчера днем она приходила на встречу «Приходи и посмотри», – сказала Милли. – Кажется, она весьма заинтересована присоединиться к нам. Я объяснила ей, как проходит катехизация, и думаю, что она склонна ее пройти, хотя и спросила, может ли она сделать это в другой церкви. – Милли пристально посмотрела на меня. – Вы ведь не поссорились?

– Нет, – пробормотал я. – Все хорошо.

– Так вот почему этим утром вы оба выглядели так, словно испытывали физическую боль?

Я поморщился. Милли была проницательнее большинства людей, но я не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, какие взаимоотношения существовали между Поппи и мной, будь они напряженными или дружескими. Мы занимались сексом всего один раз, и это уже повлекло за собой всевозможные последствия.

– Церковь Святой Маргариты нуждается в ней, отец Белл. Я, конечно, надеюсь, что ты не планируешь все запороть к чертям собачьим.

– Милли.

– Что? – спросила она, поднимая свою стеганую сумочку. – Пожилая леди не может выругаться? Будь современнее, святой отец. – И она ушла.

Она была права. Поппи нужна церкви Святой Маргариты. И мне она нужна. А я нужен церкви и Поппи. Слишком много людей нуждалось друг в друге, а я не в состоянии делать несколько дел одновременно. Не справься я хоть с одним – последствия могли быть катастрофическими.

Только в воскресенье вечером моя тоска взяла верх, и я отправил ей сообщение: «Думаю о тебе».

Грудь и горло сдавило, и я чуть не подпрыгнул, когда увидел на экране три бегающие точки, означавшие, что она набирает ответ. А потом они пропали.

Я глубоко вздохнул. Она перестала печатать и не собиралась отвечать.

Я не хотел даже думать о том, что это значило. Поэтому вместо этого наградил себя разогретой запеканкой Милли, тремя сериями «Карточного домика» и изрядной порцией скотча.

Я уснул с зажатыми в руке четками Лиззи, чувствуя себя по какой-то причине еще более отстраненным от собственной жизни.

* * *

На следующее утро я не видел Поппи на мессе, поэтому совершенно не ожидал, что после исповеди Роуэна она проскользнет в другую половину кабинки.

Это мог быть неуверенный скрип двери, или безошибочный шелест платья о мягкие бедра, или электрический разряд, который немедленно пробежал по моей коже, но даже без слов я знал, что это она.

Дверь с ее стороны закрылась, и некоторое время мы сидели в тишине. Ее дыхание было тихим, а я нервно постукивал большим пальцем по ладони, испытывая отвращение, что уже наполовину возбужден, просто находясь рядом с ней.

В конце концов я спросил:

– Где ты была?

– Здесь, – выдохнула она. – Я была прямо здесь.

– Мне так не показалось. – Мне было стыдно за то, насколько обиженным и уязвленным звучал мой голос, но меня это не заботило. В двадцать один год Тайлер Белл никогда бы не позволил девушке проникнуть под броню его гордости, не показал ей, что она причинила ему боль. Но сейчас мне было почти тридцать, я давно окончил колледж, и то, что тогда для меня почти ничего не значило, сейчас имело гораздо большее значение.

А может, это не я изменился. Возможно, такой эффект Поппи могла бы оказать на меня в любом возрасте, в любом месте. Она что-то сделала со мной, и я подумал (немного раздраженно), что это было несправедливо. Несправедливо, что она могла так просто сидеть по другую сторону ширмы и не беспокоиться, в то время как я переживал за нас, что бы это «за нас» ни значило в данном случае.

– Ты злишься на меня? – спросила она.

– Нет. – Я прислонился к стене, затем передумал. – Немного. Не знаю.

– Тогда злишься.

Слова с трудом слетели с моих губ: