Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Но прижившийся на дальней заимке на разночинца явно не походил ни статью, ни говором, ни всем своим поведеньем. А когда урядник увидел божничку, где одиноко стояла старым-стара иконка с ликом Матери Пресвятой да Божьим младенцем на тонких руках, перекрестился, пошёл на попят. Послал по начальству нужную бумагу, получили согласие, и стал странный беглец егерем. А егерю что? Егерю оружие полагалось. Полагаться то полагалось, да не досталось. Не рискнул, побоялся урядник отдать в руки странного человека весомейший аргумент. Чем тот пропитание добывал? Силки ставил, рыбу ловил. Когда косулю найдёт, когда зайца поймает. Богата тайга орехом кедровым, разнотравьем каким, ягодами да грибами. Не пропадёт. И не пропал.

А, бывало, не только Никитична потчевала отшельника снедью. Как-то само повелось да проведалось по народу, что может таёжный жилец и лечить, и от опасности предостеречь.

То заплутавшего по сибирской метели охотника отогреет, отпоит снадобьем-варевом. Вылечит, не спрося ни имени ни фамилии. То мальцов-огольцов, бивших шишки кедровые, заставит слезть с дерева: опасно! Сгонит, отбежит пацанва, недовольная таким поведением хозяина леса. Как вдруг будто очень крепкое дерево похилится, наклонится, и с треском ложится на земь, круша молодые деревца.

Вроде вещи простые: знает таёжный жилец разные травы, потому и лечил. Увидел цепким намётанным взглядом, что дерево наклонилось, и вот-вот может рухнуть, и отогнал пацанов. Да молва по тайге, по селу да по Выселкам понеслась: непростой поселился сиделец на старой заимке, ох, не простой. Эва, сколько лет прозябает, а не сдох от мороза, не сгрыз его шатуном бродивший медведь, не ломал руки-ноги о коряги да сучья. Странный жилец глухомани таёжной, очень странный. Вылечит, а за работу ни хлеба краюху не просит, ни спасибо сказать, ни кланяться не велит. Пацанва, которую отогнал, за дразнилки да брошенный камень не наказал. Усмехнулся в бородку, и всё. Но добреньким не был. Это чувствовалось.

Вот и теперь. Стоит позаду Варьки-девчонки, чуть вперед корпусом наклонился, сжал руки в кулак, а кажется, что в рукаве то ли нож, то ли сабелька.

Перетрухнули трусы из Выселок, на всяк такой случай и дали они стрекача.

Ну и Варька спокойно домой добралась.

Никитична только молча посмотрела на Варьку, и снова стала отпаивать отроковицу каким-то отваром, и сновашептала над ней монотонные фразы, клонившие в сон. Варьке сквозь вату сна слышалось тихое: «Отче наш, иже еси…»

Какой такой отче, когда Варька отца своего знать и не знала, ведомого о нем ни разу не слыхивала. Мать тайну рождения дочери хранила на самом дне своего чёрного сердца.

Но переспросить Никитичну не осмелилась, сон убаюкал.

Не прошло и полгода, как по зиме мужичка из соседней деревни шатун задрал насмерть. Потом горе другое случилось в той деревушке: завалило бревном крепкого мужика. Третий утонул в половодье. Все смерти были случайны, но Никитична стала смотреть на Варьку как-то иначе. Без укоризны, но с тайным каким состраданием, что ли?

А живая молва приписала Варюхе все эти смерти. Народное мнение не могло опровергнуть ни пьяную удаль вышедшего в половодье на утлой лодчонке ухаря из деревеньки. Ни то обстоятельство, что мужичок, ну тот, которого завалило бревном, был только не в стелечку пьян. Молва всё твердила: пьяного Бог боронит. А тут раз! – и вдруг завалило! Ну, а про медведя-шатуна в местности давно слыхом не слыхивали, видом не видывали. А тут, на тебе, объявился. И не стал по медвежьей шатунской привычке новые жертвы искать, а пропал, будто не был.

Деревушка тех охальников-мужиков была вовсе и не деревней. Так себе, выселки. При старом режиме селили там всякую нечисть, отщепенцев села. Народ изгонял от себя разных изгоев: ворьё, насильников да жутко ленивых.

Выселки всё равно разрастались. Прибивался к ним люд, одинаково мерзкий. Выжимки из тайги кучковались, бесились, творя всякий грех.

Когда пропадала в селе борона или корова, или ещё какая пропажа случалась, народ собирался. На клич выезжали казаки. Окружались те выселки, и вора секли среди схода. Казаки секли, себя не жалея. Отрабатывали гонорар на славу, на совесть. Если кто выживал, надолго запоминал свист нагайки. Но выселки не исправлялись: били не каждого, и не всегда. Иногда вора не находили, особенно если скотина пропала. Тайга велика, медведь мог задрать или волки. Ну, борона, или седло, то, конечно, вещдоки. За них и пороли. И выселки становились поосторожней. Кучковались по двое, пр трое. Добычу старались сплавить мгновенно. А уж проверенный сбытчик способы находил, как потерянное (то есть сворованное) по тракту спустить.

Вот и понадеялись трое охальничков на легкость добычи. Девка одна, вокруг ни души. Потешатся да убьют, а вечно голодные волки и лисы тело растащат по норам. Поди, разыщи пропавшую девку.