Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

— Выдали мне распределение, — рассказывает Светлана Михайловна Толстая, — в Вороновский район Новосибирской области, в какую-то школу. Это был 1961 год. Ну, что делать: я пришла домой и рассказываю родителям. А у моего папы был товарищ, который как раз в это время был у нас дома. Я это все рассказываю, а он: «О, я же там сидел!» — он 17 лет сидел, радостно так воскликнул. Дальнейшая задача состояла в том, чтобы освободиться от этого распределения. Но все-таки я серьезно думала, что я поеду в Вороновский район Новосибирской области. Но все-таки надо же чем-то полезным заниматься. Я думаю: надо посоветоваться с Зализняком. Может быть, не знаю, переводить какие-то ведийские гимны или что-нибудь еще. Человек совершенно наивный была тогда!

ААЗ с дочерью Анной, 1961 г.

Кто-то мне дал адрес Зализняка, и я пошла к нему, потому что тогда телефонов не было. У него очень долго, кстати, не было телефона. И, значит, прихожу туда, на Пресню, в Курбатовский переулок. Там какая-то избушка стоит на курьих ножках. Я спрашиваю Зализняка, мне говорят: «Ой, они только что переехали!» А они получили квартиру тогда — не там, где сейчас они живут, а еще на Хорошевке, забыла, как назывался проспект. Ну ладно. Дали мне адрес. И я, значит, приезжаю туда — и сидит Андрей с Анютой. Лена, наверное, работала, и мама работала, конечно. А он сидит с Анютой, и такой — с сознанием какой-то своей миссии, и очень удивлен, что я к нему пришла, что я как-то с ним советуюсь, и не знает, что мне посоветовать. Какой-то очень смущенный был. А в это время Анюта с каким-то жуком, который ползал, — такие заводные были игрушки, и он едет. Она все время к нему приставала, чтобы… Ну, в общем, я поняла всю эту ситуацию, недолго его мучила.

— В детстве я в основном проводила время с бабушкой, — рассказывает Анна Зализняк. — Все лето я жила с бабушкой на даче, несколько раз ездила даже с ней в Прибалтику, когда была маленькая совсем, на Рижское взморье. Родители потом — там как раз тогда Успенские были — тоже приезжали, но как-то эпизодически, ненадолго. А уже года с 1969 или с 1970, в общем, с моих десяти или с одиннадцати лет, мы каждый год недели на три ездили в Ниду — уже с родителями, втроем. Вот там папа меня воспитывал. Я помню, как он меня заставил спрашивать, который час, потому что я была очень стеснительная в детстве и мне было очень трудно заговорить с посторонним человеком незнакомым. И папа сказал, чтобы я у десяти человек спросила, который час. Это было ужасно!

Помню, папа мне рассказал про то, как некоторые французские слова произошли из латыни. Тоже лет десять мне было. Как из слова “capra” получилось французское слово “chèvre”, а из “caput” — “chef”. Это на меня произвело магическое впечатление — как преобразуются слова. Там был список из десяти примерно слов, остальные я сейчас уже не помню.

Но в детстве я с папой не дружила — это началось, только когда я уже большая стала. В университете только. Родители были строгие, и в детстве моя задача была — все сомнительное скрыть, чтобы мама ничего не узнала и папа ничего не узнал.

Была очень страшная история, когда мы ездили на майские праздники с Успенскими в Коктебель. Это был, видимо, 1968 год. Тогда нужно было пропустить школу несколько дней. И мама договорилась с учительницей, что я несколько дней пропущу между первыми и вторыми майскими праздниками. А когда я пришла после Коктебеля вся такая загорелая, нашей учительницы не было, была другая. И вот, я помню, она вызывает меня с места перед всем классом: «Зализняк, где ты была?» Я от ужаса почему-то сказала: «Я болела!» Учительница мне не поверила и устроила какую-то экзекуцию. А дома я ничего этого не рассказала. Я не помню никаких деталей, помню только ощущение абсолютного черного мрака, когда потом как-то обнаружилось мое вранье и мама и папа в равной степени со мной не разговаривали. Не разговаривали, чтобы дать мне понять, что я совершила страшное преступление. Долго. Я это запомнила. Это было в третьем классе. Что нельзя врать — это был такой момент воспитания очень жесткий.

Еще в детстве с папой были постоянные объяснения, если я что-то не так сказала или не тем тоном. Папа сердился и меня ругал. А я начинала что-то говорить в свое оправдание, и получалось все только хуже, и дальше превращалось в то, что вот я стою, а он объясняет, в чем я виновата, что я неправильно сделала, а я с ним соглашаюсь. Нет, в свое оправдание что-то говорю, конечно, но получается только хуже.