Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

— Андрей, — говорит Анна Поливанова, — редкий случай абсолютно психически здорового человека. Редкое прекрасное сочетание удивительной легкости, такого прямо отроческого легкомыслия с чрезвычайной глубиной мысли. Если человек легкомысленный, он искренне легкомысленный. Он о причинах бытия никогда не размышляет. Андрей размышлял обо всем, но сохранял эту детскую радость жизни.

Жизненность — наше с ним слово. Мы измеряли ее: «Сколько грамм там сегодня?» — «20 потерял. Ну все, уже забыли». Вот эта вот способность — жить сегодняшним днем, — и постоянная радость. Чуть-чуть все-таки стал превалировать человек серьезно относящийся — но только не к себе, а к жизни, — под самую старость.

«Мне нравятся всякие игровые вещи»

Светлана Михайловна Толстая, всю жизнь проработавшая в Институте славяноведения РАН вместе с Зализняком, рассказывает:

— Я поступила в 1956 году в университет, и в конце 57-го появился Зализняк. Я была просто студенткой, ничего о нем не знала и не слышала — и вдруг является. И вот он начал читать санскрит сначала. Я недавно обнаружила — удивительно вообще, с какого времени это сохранилось, — тетрадки с его занятий. Не по санскриту нашла, а по Ведам уже. Это был, наверное, следующий даже год: 1958–1959-й.

Вообще по санскриту не было ничего тогда. Был маленький учебник Кочергиной. Но все-таки санскрит был на слуху, конечно, у народа, и даже вчерашние школьники хоть что-то про санскрит знали.

Я не знаю, может быть, человек от силы десять ходило туда. И сначала это был санскрит как раз по этой книжке Кочергиной, потому что больше не было ничего. Потом он еще занимался иранской клинописью, по этому вообще ничего не было, и все писалось и переписывалось в тетрадки — все его комментарии Зализняк выписывал прямо на доске — у него же была такая методика с самого начала. И я-то потом уже не слушала его тех лекций, но, как говорили молодые люди, она так до конца и сохранялась. То есть это такая, как бы сказать, алгоритмическая методика: дается алгоритм языка; все, что можно, про него рассказывается; везде, где можно, в таблицах — и совершенно неважно, усваивается ли это сразу. Конечно, не усваивается, конечно, это просто берется в качестве такой основы, по которой дальше сверяется все, что делают. И, конечно, какие-то потом бывают комментарии, уточнения, но основной корпус сведений дается чуть ли не с первого занятия.

Ну вот такой был санскрит, мы немножко почитали — какие-то несколько гимнов. А потом Веды как-то более основательно: довольно подробные комментарии, причем комментарии не только языковые, но и исторические, поэтические — там все, что можно, было. Он наслушался там, в Париже, конечно, всего этого, привез это с собой и рад был это все выложить. Но ведь мы же… Ну, как это всегда бывает, ты даже не понимаешь, что это: ну, вот есть такое, интересно, посмотрим. Конечно, не могло быть ощущения, что это что-то совершенно вообще исключительное и небывалое.

И, кстати, это было время все-таки довольно светлое, как ни странно: конец пятидесятых — начало шестидесятых годов, когда верилось в то, что бывают такие вещи необыкновенные, интересные, научные и люди такие бывают, как Зализняк, — вот приходят, и все пишут, и рассказывают, и смеются, и шутят, и все такое.

Еще не было ОСиПЛа [43] никакого, мы все ходили с разных отделений, даже больше с русского отделения.

Он же не уставал, он же наращивал свою какую-то энергию преподавательскую и научную: кончается что-то одно, например, Веды — начинал древнеперсидский. Потом древнеперсидский, наверное, год — потом начинал древнееврейский. Это вообще было такой экзотикой! А он просто открывал «Ветхий Завет», и мы читали: «Сначала было слово…» Это позже уже он от этого отказался — именно от древнееврейского, — а все остальное читал.

— А почему отказался, неизвестно?

— Нет, он объяснял сам. Он сказал, что перестал именно потому, что сейчас много специалистов по этому языку, есть и учебники, и какие-то центры, и какие-то там школы, и сейчас просто уже в нем как бы не было потребности. А тогда вот ничего не было — и это было.

— Вы свои занятия в университете как предпочитаете называть, — спрашивает В. А. Успенский Зализняка, — лекции или семинары?

ААЗ: Этого я не знаю. Каждый раз, когда меня спрашивают, я затрудняюсь. Лекции — это, конечно, не лекции, потому что на лекции человек должен говорить по возможности близко к 100% времени. Я люблю их называть «занятия». Если уж очень меня припирают к стенке, то я говорю «семинары». Но записываю я их как спецкурсы: если это назвать семинаром, то это не идет в зачет.

У меня бывают среди них лекции. Даже обычно так и бывает, что первые два занятия в год — это лекции. Потому что я излагаю начальный курс. Стараюсь, чтоб это не заходило за пределы двух лекций. Ну, может быть, трех. А дальше они должны сами говорить.