Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

«Мне не успели повесить официальное черное клеймо, я ушел быстро»

— Я окончил университет в 1959 году, — говорит Зализняк В. А. Успенскому, — и стал аспирантом. Очным. Там же, в университете. А 1961 год одновременно — год начала моей работы в Институте славяноведения.

ВАУ: А вы что, ушли из очной аспирантуры?

ААЗ: Ну, меня ушли, вообще-то говоря. За подпись в защиту Ивáнова. Которого изгнали в связи с делом Пастернака. Три подписи было: Мельчук, Дыбо и моя.

О том, что Зализняк подписал это письмо, никто не знал. Даже жена его, Елена Викторовна Падучева. Поэтому, когда вдова Вячеслава Всеволодовича Ивáнова, Светлана Леонидовна, переслала ей пришедшее от Мельчука письмо, рассказывающее об этом эпизоде, она поначалу сомневалась, не придумал ли Мельчук всю эту историю.

Письмо от Мельчука было такое:

Вряд ли многие знают это об Андрее Зализняке. Почти 60 лет назад, Москва. Только что прошел пик государственной травли Бориса Пастернака. Сотни газет повторяли на все лады слова главы советского комсомола Семичастного: «Пастернак хуже свиньи. Свинья не гадит там, где кушает…»; тысячи граждан слали письма в прессу «Я не читал роман, но я уверен…»; десятки советских писателей устно и письменно лили помои на великого поэта России. И Пастернак был исключен из Союза советских писателей. А затем удар, обрушившийся уже прямо на меня: из Московского университета, где я был в заочной аспирантуре, со скандалом уволен Кома — Вячеслав Всеволодович Ивáнов, молодой преподаватель, блестящий лингвист, кумир студентов, руководитель моей кандидатской диссертации. Причина: он публично не подал руки Корнелию Зелинскому, известному литературному критику и литературоведу, который особо изощрялся в нападках на Пастернака; на собрании писателей Зелинский с трибуны пожаловался на этот инцидент — и университет немедленно принял меры…

Я решил написать письмо протеста министру культуры (в ведении которого находился университет) и заявил об этом на собрании аспирантов — увы, совершенно не помню, кто там присутствовал. «Кто захочет подписать письмо вместе со мной, может сейчас или позже — до послезавтрашнего утра — сообщить мне об этом!» НИ ОДИН из аспирантов (человек двенадцать) не открыл рта, глядя в землю. Что ж, один так один. На следующий день я составил письмо. И вдруг поздно вечером в дверь моей коммунальной квартиры (улица Мархлевского, 20/2, квартира 30 [ныне — Милютинский переулок, дом Лансере]) позвонил… Андрей Зализняк! Он не был на собрании аспирантов, но от кого-то узнал о моем намерении и примчался поставить свою подпись. Это был его первый личный визит ко мне… А ведь Андрей всю жизнь чурался любых общественных выступлений, но по такому случаю он не счел возможным уклониться. В тот же вечер у меня побывала Лера Чурганова, жена Володи Дыбо: он тоже не был на собрании аспирантов, тоже прослышал про мое письмо на следующий день и тоже захотел поставить свою подпись; но, не имея возможности приехать сам, он попросил об этом свою жену.

Письмо ушло за тремя подписями.

Крохотная искорка добавляется к сверкающему ореолу Андрея.

— Я ничего не знала никогда об этом письме, — говорит Светлана Леонидовна Ивáнова, — и была страшно этим поражена, потому что я об этом услышала только сейчас, когда уже нет Андрея и нет Вячеслава Всеволодовича.

— Андрей любил говорить, — рассказывает Елена Викторовна Падучева, — что он подписывает те письма, которые имеют положительный исход. Вот он подписал письмо Дувакину [47], и Дувакину устроили совершенно замечательную фонетическую лабораторию при университете. Петровский [48]. Так что я сразу не поверила в эту версию, а тут как раз подтверждение [49].

— А еще какие-нибудь письма он когда-нибудь подписывал?

— По-моему, нет. Его каким-то образом обходили. Не привлекали.

— То есть изначально была презумпция, что не надо трогать?

— Да. Не то чтобы он в какой-то момент отказался. Это, конечно, было очень удачно, потому что судьба людей, которые потом вынуждены были отказываться… Им приходилось каяться потом.

— Было отчасти такое представление, — говорит Светлана Михайловна Толстая, — что он, в то время как другие люди пытаются вообще что-то сделать с этой действительностью, он уклонялся от этого. Он не хотел ничего этого. Он не боролся, так сказать. Он вообще был не борец. Вообще до недавнего времени неизвестны были случаи, когда бы он что-то там, не знаю, подписывал или за кого-то вступался. Как-то он был не это… Вот это иногда воспринималось как (не знаю, как назвать эту черту), как какой-то эгоизм или вообще нежелание…