Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

Сейчас этого нет, а тогда каждую пятницу у нас были так называемые археологические пятницы, их еще Арциховский завел: когда мы рассказывали про новые грамоты, которые за неделю нашли, и для участников экспедиции, и для тех, кто из города хочет прийти. Разные музейные сотрудники, ну и вообще те, кто как-то приобщен к этому делу, интересуется, приходили на эти пятницы. Раньше этим занимался Янин, а потом, когда появился Зализняк, уже больше Зализняк стал рассказывать. Каждую новую грамоту он тут же рассказывал, и, конечно, все с упоением слушали, раскрыв рот.

И Зализняк стал уже проверять каждую грамоту. Когда, видно, совсем вошел в эту тему, абсолютно, он понял, что нужно буквально каждую грамоту проверить в Новгородском музее, в Историческом музее: первые же грамоты хранятся в Историческом музее. Там более двухсот грамот. Мы даже, поскольку музей был на ремонте очень долго, лет пятнадцать, обратились к директору, и нам дали на хранение все эти грамоты — нам на кафедру, где мы могли спокойно проверять. Работа была колоссальная, абсолютно колоссальная. И там много выявлялось. Как я помню, в одной грамоте было «кето». Зализняку просто эта «Е» в слове «кето» — ему это было поперек, просто вот никак! А про меня он говорил всегда, что «у Рыбиной патологическая честность присутствует: если стоит „Е“, она уже вам не скажет, что это то, что нужно». А потом это как раз оказалось то самое «Е», которое главный признак новгородского диалекта. Это такое древнее написание местоимения «кто», которое когда-то писалось раздельно: «къ то» — но в новгородском диалекте было «ке то».

А когда мы в Москве, это бесконечные звонки были по сорок минут, по часу. Это тогда, в восьмидесятые годы, в девяностые годы, он звонил и рассказывал, о чем догадался.

Вот эти годы сотрудничества, очень тесного, постоянного, это не только в работе: это и какие-то поездки в лес, и прогулки.

Во-первых, в экспедиции были машины. Одна машина от университета, а вторая — от Института археологии, потому что экспедиция была общая. И каждое воскресенье мы уезжали в лес. И вот теперь этого давно уже нет, и это очень тоже чувствуется, потому что за неделю, естественно, устаешь. А так вот в лес, пока такие поездки не прекратились, каждое воскресенье в ближайшую новгородскую округу ездили в лес. Зализняк — любитель собирать грибы. Словами я не могу описать, но вот этот его энтузиазм такой, непоказной… Он вообще как ребенок каким-то вещам таким радовался.

И вот эти вот годы — это были годы счастья для меня!

До сих пор этого не понять — как это может быть, что мы приехали в Новгород, а он не придет обедать, он не придет книжки взять… Все это из мелочей складывается. Вот Зализняк — проблемы были с желудком и прочее. Вот ему сухарики, ему рисовую кашку — это все готовишь, что ему можно, что нельзя. Раньше он с поезда прямо сразу приезжал к нам позавтракать. То есть не сразу, в гостиницу сначала, а потом завтракать приходил к нам. Вот чай пить только из стакана. Ну, не только — он мог из чего угодно, но вот знаю, что из стакана. Поэтому стакан с подстаканником берестяным. Зализняк уезжал, это убиралось до следующего раза. Теперь уже не потребуется.

«Его ведь на собственные лекции не пускали»

— Андрей Анатольевич читал нам на третьем курсе на русском отделении, — рассказывает Алексей Гиппиус, — курс, который назывался «Лингвистическая интерпретация древнерусского текста». Это было вскорости после того, как его изгнали с ОСиПЛа, начало 1983 года, и его Горшкова [93] приютила на кафедре, дав ему возможность что-то читать. Это был один из его первых, кажется, курсов там.

Причем я о Зализняке особенно ничего не знал к тому моменту. То есть не то чтобы слава распространялась и мы уже ждали… Нет. Странным образом это легло на почти не подготовленную почву. Ну и тем сильнее было впечатление. Как сейчас помню эту первую лекцию. Входит такой молодой человек в ковбоечке и, стоя у доски, раскручивает фантастические по точности и сложности определения. Просто дух захватывало — как это можно так ни разу не сбиться! Речь шла о графике, о системности графики, и он еще рассказывал про революционных матросов, как они изымали из типографий литеры «ѣ» и «ъ», и что так возникла практика замены разделительного «ъ» апострофом.