Истинно русские люди. История русского национализма

Эта ситуация составляет внутреннее напряжение различных вариантов украинского национального нарратива – поскольку последний призван к прямо противоположному, вхождению/введению нового исторического субъекта (обычно через утверждение его «уже наличия»: история и призвана показать наличие искомого субъекта, нации в прошлом). Наиболее интересная попытка преодолеть этого рода затруднение будет предпринята уже в конце 1910-х – начале 1920-х Вацлавом Липинским (1882–1931). Не избавленный от обычных попыток утвердить в прошлом искомый им вариант будущего (с чем связаны его изыскания о польской шляхте в восстании Богдана Хмельницкого и о гетманстве Выговского), он, однако, не связывает свое видение этим прошлым – его версия украинского национализма оказывается принципиально свободна от «боев за историю», поскольку предлагает видение Украины как «новой нации», через акт утверждения, по аналогии с США. То есть «национальное» Липинский пытается утвердить непосредственно через политическое, а не обращая последнее в историческое и затем предъявляя как уже наличное – Украина в этой логике не является нацией, но способна ею стать, утвердив новый политический принцип, позволяющий включиться, стать гражданами всем тем, кто ее сейчас населяет, и являющийся достаточно привлекательным, чтобы побудить их к этому.

Для предшествующих деятелей украинского национального движения подобный ход рассуждений был невозможен по объективным обстоятельствам. Если Липинский конструирует свою версию национального проекта в условиях распада Российской империи и множества самых разнообразных попыток создания новых политических образований, на разных принципах и с разными ресурсами конкурирующих между собой, с общим запросом на политический территориальный порядок – какую-то форму государства, которая позволит включиться в нее большинству обывателей и, что еще важнее, принять эту форму в качестве своей собственной, т. е. стать политическим сообществом, принадлежность к которому и существование которого они готовы отстаивать, то для деятелей предшествующих периодов вопрос стоял в возможности вычленения, определения, территориализации нации. Не совокупность людей, проживающих в определенных границах, надлежало превратить в сообщество граждан, но определить, кто принадлежит/должен принадлежать к нации и каковы должны быть границы этого сообщества, – иными словами, нация должна была создать для себя государство, а не государство обрести своих граждан, территориальная политическая форма должна была стать итогом, а не началом пути.

Следует отметить, что именно то, что, с одной стороны, представляло основные проблемы для украинского национального движения – отсутствие в историческом прошлом сколько-нибудь прочных государственных традиций, неполнота социального состава, когда в качестве «украинца» мог быть идентифицировать практически только «крестьянин», а господствующие и образованные слои общества идентифицировали себя с иными сообществами, а в силу этого – ограниченность ресурсов высокой культуры не только в настоящем, но и в прошлом, к которым можно было апеллировать как к национальным образцам – это же, с другой стороны, оказывалось в контексте Российской империи 1860-х – 1910-х гг. и преимуществом. Если угодно, два процесса здесь наложились друг на друга – «этнография», «народоописание» как запрос «сделать видимым» «народ», который является объектом и субъектом, к которому отсылает националистическая и демократическая повестка – и вместе с тем собственно националистический запрос со стороны украинофилов, которые могли выстроить линию преемственности через «народ», который оказывался субъектом истории, поскольку выстроить аналогичную к козацкой старшине оказывалось бесперспективным – подобная историческая линия уводила в никуда, так как, независимо от прошлого, к 1840-м – 1860-м она была вполне интегрирована в общеимперский порядок и не обладала достаточным оппозиционным по отношению к последнему потенциалом (а помимо прочего, еще и оказывалась социально ослабевающей группой – ее позиции, как позиции поместного дворянства, ухудшались на всем протяжении XIX в.: речь идет именно о положении и самосознании поместного дворянства как сословия – индивидуально юридически принадлежащие к нему лица в большинстве своем могли вполне успешно встраиваться в новые реалии, но уже как «землевладельцы», «чиновники» и т. д.).

Это специфическое положение обеспечило украинофильству доступ на российский интеллектуальный рынок– то, что в локальном контексте прочитывалось как «национальное», в имперском представало как «социальное»: история козацкого восстания могла прочитываться, например, в первую очередь как история о козацком прошлом, о борьбе за свободу Украины от Польши или как история о народном восстании, борьбе народа против угнетателей. Это же, независимо от первоначальных намерений и субъективных убеждений украинофилов[24], обеспечивало тяготение украинофильства к «левой» политической повестке.