Истинно русские люди. История русского национализма

На Украине, как в большинстве стран Восточной Европы, потенциальная «национальная» структура во многом совпадала с сословной, постепенно преобразующейся в классовую, – этнизация (а та в свою очередь оказывалась в связке с конфессиональной принадлежностью) сословий создавала ситуацию, в которой большая часть землевладельцев-дворян была либо поляками, либо русскими, население городов и местечек состояло во многом из евреев, к которым затем – в качестве чиновников, купцов и мещан (в дальнейшем, по мере промышленного развития, – рабочих) активно добавлялись русские, причем как за счет миграции из великорусских губерний, так и за счет смены идентичности – переселяющиеся в города крестьяне, получающие ремесленное обучение, поступающие в мастерские или на фабрики, расценивали себя зачастую как русских, аналогичным образом идентификация и самоидентификация помещиков была во многом независима от происхождения (в связи с чем среди сторонников как русского, так и украинского национализмов XIX в. был популярен термин «ополяченная шляхта»). Примечательно, как И. Франко описывает переход В. Б. Антоновича в «украинство»:

«Вл. Антонович, поляк по рождению, который позднее принял православие […]».

Соответственно, когда украинское национальное движение стало выходить за пределы небольших, связанных между собой групп националистически настроенной интеллигенции и пытаться найти опору в каких-либо социальных слоях и группах, то для него не было альтернативы, кроме украинского крестьянства, – а так как для последнего основным вопросом, способным мобилизовать, был аграрный, то социалистическая ориентация украинского национализма оказывалась в этот период предопределенной.

Особенность украинской ситуации, дававшей еще один аргумент в пользу социалистической ориентации, заключалась в невозможности увязать конфессиональную принадлежность с национальной. Если славянофильский национальный проект по существу представлял из себя конвертацию конфессионального в национальное – и эта логика выходила далеко за пределы славянофильства, в частности, на ней основывалась поддержка правительства просветительских усилий Ильминского среди татар-кряшенов, православие здесь если не уравнивалось, то предельно сближалось с «русским» (и, напротив, никакое овладение русской культурой без принятия православия не позволяло считать индивида «русским»), то для украинофильства подобная логика была невозможна в силу по меньшей мере двух причин: во-первых, тогда, проводя грань между поляками и украинцами, она одновременно ликвидировала границу между малороссами и великороссами, и, во-вторых, вся Галиция, Буковина и Холмщина оказывались за пределами образуемого при подобном критерии сообщества, как принадлежащего к греко-униатскому вероисповеданию.

Таким образом, украинский национальный проект мог быть – в рамках «большой Украины» – только внерелигиозным (и, кстати, делал неприемлемой существенную часть исторического нарратива Костомарова, интерпретировавшего борьбу Козаков с Польшей в рамках как официальной доктрины, так и традиций козацкой историографии как борьбу за православие против латинства и унии). Одновременно подобная интерпретация делала куда более значимым культурный и языковой вопрос – если с точки зрения конвертации конфессионального в национальный вопрос строгой унификации языка, «языкового пуризма», сохранения и культивирования национальных традиций стоял не столь остро, допуская (по крайней мере, потенциально) более или менее широкое разнообразие, то в ситуации, когда именно культурные факторы становились основополагающими, язык выходил на передний план – равно как и верность каким-либо воспринимаемым как знаковые чертам поведения, костюма, прически и т. д.

Другим вариантом была биологизация различий – однако, хотя отчасти Н. И. Костомаров, говоривший, например, в 1861 г. в «Двух русских народностях» о природных отличиях «южноруссов» от «великоруссов», а в еще большей степени, например, В. Б. Антонович, читавший университетский курс по антропологии и выстраивавший различия антропологических, психологических и культурных характеристик поляков, украинцев и великороссов, отдали дань подобному биологическому укоренению национальных различий, в украинской ситуации, при отсутствии сколько-нибудь значительных, общих и легко фиксируемых биологических признаков, на которые могло бы опереться такого рода размежевание, оно оказывалось малоэффективным как критерий идентификации, хотя время от времени использовалось как критерий стигматизации[25].